Генрих Сапгир - Армагеддон
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Действие переносит меня в голову Спящего. Там в полной темноте светятся цветные огоньки. Похоже на китайский ночной базар.
Подхожу ближе, одновременно чувствую себя лежащем на койке, в нос мне вставлена резиновая трубка. Неприятно. Из нее течет прямо в ноздрю. Вижу, поперек улицы протянут красный плакат с черными иероглифами.
— Что здесь написано? — спрашиваю у плотного торговца в белом колпачке. Кухня на колесах пахнет всеми пряностями, какие есть на свете.
— Can you translate this for me?
— Здесь написано ПОЖИРАЙ РАЙ! — отвечает он неожиданно по-русски.
И я обращаю внимание, что вокруг рядами, перемежаясь с цветными фонариками, висит соблазнительная снедь.
Красновато-золотистые утки по-пекински сладострастно вытянули шеи, подвешенные рядком. Смуглый кордебалет.
Полупрозрачные утки, прессованные, как блин.
Бледные поросячьи рыла взирают на меня, сквозь растопыренные уши просвечивают огоньки свечей. Закрытые глаза, сомнительная улыбка.
— Этот не доживет до утра, — вздыхает какая-то бабьим голосом, с одной стороны жалея, с другой — будто бы рада, что так получится, как она сказала.
— На уколах только и держится, — подхватывает другая. — Нет, не жилец.
Меня охватывает дикая злость и досада. Нет! Так быть не должно! Это абсурд! Как же без меня дальше все будет продолжаться? И все-таки понимаю: внутри меня какой-то я, которого я не очень знаю, но которому сочувствую изо всех сил, то ли обиделся, то ли просто ему надоело, собирает свои пожитки. Отвернулся, уходить собирается.
— Куда ты пойдешь? — спрашиваю.
— Кого-нибудь найду.
— Ты что, обиделся?
— Без меня обойдешься, — такой упрямый затылок.
— Да без тебя я долго не протяну, сам знаешь.
— Не надо было так.
— Что так?
— Путешественник! Отравили тебя. Да и меня накормили.
— Что же из-за этого умирать? Какая-то нелепость!
— А она всегда нелепость.
— За что?
— Надо было по другой версии.
— Но я не хочу! не хочу! Я найду себя! Не покидай меня. Пожалуйста!
— Приговор отменятся, — говорит полицейский в серой фуражке.
— Подожди умирать, — говорит стриженая Тамара.
Это мне?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В полутемном помещении и на узком тротуаре поставлены тесно раскрытые джутовые мешки со стручковым перцем, белым луком, чесноком, белой, как тыквенные семечки, хамсой, рыбешка покрупней, бобы, кукурузные зерна, ячмень, рис — рисинка к рисинке — и все это сухое, солнечное, пряный легкий запах. Внутри, за столиком, солидный китаеза в очках щелкает, как в старину, на счетах и пишет.
Щелкает у меня в мозгу — и я понимаю: я — не хамса и не рис, а лежу в белой кровати в комнате, наполовину освещенной солнцем. В глубине медицинская сестра склонилась над кем-то со шприцем, может быть, надо мной, я не могу определить расстояние.
Созерцаю марлю, прикрепленную на дверях кнопками. Перевожу взгляд — голову повернуть не могу — и вижу на потолке серое в крапинку пятно, похожее на яйцо кукушки. Сколько времени проходит, не знаю.
Надо мной высятся белые столпы медицины. Откуда и когда они появились, не заметил. Консилиум, вероятно.
Человек с хоботом держит мою руку и смотрит на часы на своем толстом запястье.
— Пульс, наполнение хорошее.
— Здравствуйте, профессор, — говорю как шепчу. — Вы ко мне недавно приходили. Спасибо, я сам все понял. Но не успел.
— Еще успеете, уверяю вас, все успеете. Но я к вам не приходил и вижу вас впервые.
«Значит, он по другой версии». — догадываюсь я. И вижу, что хобот у него короче. Все-таки поражаюсь феноменам: «Если с хоботом, обязательно профессор!»
Кучерявый доктор с козлиной бородкой склоняется надо мной — замечаю небольшие рожки — и качает головой.
— Чем это вы себя накачали, молодой человек? Чуть было концы не отдали.
— Это был нозепам, — говорю я и почему-то начинаю дрожать под одеялом.
Профессор снимает кончиком хобота очки с переносицы и протирает их нервными интеллигентными руками:
— Не надо волновать больного. Мы уже все выяснили, произошла досадная ошибка. Ничего опасного. Скажите спасибо, мы вас хорошо почистили изнутри.
— Но кое-что при этом у вас обнаружили, — прищурясь, сообщает мне фавн с рожками. — Скажите, у вас почки прежде болели?
— Я бы его подержала еще, профессор. Нефрит — заболевание серьезное, — предлагает ящерица-игуана с извилистым ртом, старая и опытная.
Я тут же вспоминаю моих обезьянок.
— Где мой нефрит?
— Ваш нефрит с вами, — осклабился фавн, — в почках, где, увы, и останется пока.
— Больной о своих фигурках спрашивает, — говорит профессор, и поднимает брови. — Каламбур получается.
Он протягивает мне резной полупрозрачный камень. Я зажимаю обезьянок в кулаке. Гладкие и понятные — сразу становится легче.
— Спасибо. Теперь я все знаю, профессор.
— Это хорошо все знать, — благодушничает он. — Вот я, например, знаю далеко не все. И вам еще тоже, молодой человек, поверьте мне, предстоит узнать многое.
— Я далеко не молодой человек.
Хобот маячит перед глазами, как указательный перст:
— Когда первая тысяча лет исполнится, тогда и скажете.
— Нефрит — прежде всего строгая диета и трезвость, — заключает морщинистая игуана в белом халате, чешуйчатыми когтистыми руками поправляя на мне одеяло. — Мы с вами об этом еще побеседуем.
— А ведь вы тоже интересный феномен с нефритом! — смеются глаза бровастого фавна. И вдруг отмечаю, что он удивительно похож на моего знакомого поэта в молодости. И у того, наверно, рожки были. А мы думали, волосы так завиваются.
Небольшая толпа белых халатов, переговариваясь, удаляется, сзади торопится почетный конвой — медицинские сестры. Я чувствую себя так, будто в палату на минутку зашли Гималаи и побеседовали со мной о вечном.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Рассказ Марии Степановны — смотрителя Музея Восточных Культур.
Я обычно по всем залам гуляю, для моего тромбоза это полезно. С Лилианой Леонидовной стоим в уголке, беседуем. Интересная женщина, пианистка — кому только не аккомпанировала! самому Кобзону! — и большая хулиганка. Разговариваем тихо и серьезно. Посетители думают: две старушки лето вспоминают. А мы их разглядываем и ядовито обсуждаем. И про юбку, и про бюст, главное — про ноги, если женщина. А мужчин на себя примеряем: вот с таким старичком я бы переспала, молодой — слишком горячий, не люблю. Развлекаемся.
Но последнюю неделю со стула не схожу, в моих двух залах расположилась бесценная коллекция, из Индии, кажется, привезли, «Нефритовый Сингапур» называется. Где Сингапур — не знаю, но украсть могут свободно.
Сама глаз не свожу. И слоны, и тигры, и танцовщицы, и лодки под парусом — все из зеленого и розового камня. А есть воробей, сунул в карман — и гуляй, а он из рубина. Целиком! Смотрю на него и думаю: невелика ты, птичка, а сколько долларов за тебя отвалят! Я бы сразу в Америку улетела, там коттедж, мерседес, такой белый-белый, и шофера бы себе купила — крепкого мужчину лет сорока, американца. Там их сколько хочешь без работы ходит.
Замечталась я, смотрю, он снова пришел. Худой, бледный, даже с зеленцой, болел, верно. В прошлый раз за ним следила, стоял долго. Украсть, думаю, примеривается. Точно.
Хотите верьте, хотите нет, врать не привыкла. Посмотрел он на все опять зорко, с прицелом. Глазом буравил. Солнце низко, время к закату. И моя толпа статуэток посвечивать стала.
Слушайте внимательно! Выбрал он одну монашку — с желтизной на просвет. Подошел, и не то что в карман положил, честное слово, вынул из кармана что-то и рядом на тумбу поставил. Хотела к нему подбежать, все же непорядок, ноги как ватные. Верите ли, оцепенела.
Три обезьянки. В коллекции не числятся. Одна руками уши зажала, другая руки на глаза положила, третья — губы прикрыла. Намекают, мол, ничего ты не видела, ничего не слышала, так и молчи, дура. А я и так слова сказать не могу. Сама в камень превратилась.
Картину эту забыть не могу. Стоит он, глаза горят, как у волка, челюсть отвисла. Солнце из окна пыльными такими столбами почти параллельно в мой нефрит ударило, просветило. Вспыхнули три обезьянки нечеловеческим светом — и все исчезло. То есть я хочу сказать, подозрительный и три обезьянки, как испарились, не приведи Господи. А все остальное, как было. Погасло, правда.
Долго в себя прийти не могла. Однако начальству докладывать не стала, поскольку ни урона у меня, ни прибытка. Лилиана Леонидовна говорит: «Почудилось. Хватит о мужиках думать. Заведи себе старичка и успокойся».
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
