Фигль-Мигль - Мюсли

— Фильку вороны дразнят, — говорит Аристид Иванович, приглядевшись. — Вот оторвы, никого не боятся. Я ему сколько раз говорил: не бегай, дурак, за воронами, долбанут клювом по голове — мало не покажется. У них клюв как молоток, ей-богу.

— А он что? — спрашивает Кира, фыркнув.

— Что он, — говорит Аристид Иванович сердито. — Он как ты, всё посредством личного опыта. Говори не говори — без толку. Пойдем-ка.

Они идут за собакой, с удовольствием шаркая ногами. Раскидывая листья, Кира на ходу кивает поклонившемуся ей писателю.

— Кто такой? — спрашивает у нее Аристид Иванович.

— Да так, — говорит Кира, — один писатель.

Старикашка поджимает губы.

— Я тебе, конечно, советовал завести любовника, — говорит он сухо, — но я и не предполагал, что ты заведешь писателя.

— Ничего, ему это пойдет на пользу.

— Пустая надежда, — говорит Аристид Иванович презрительно. — Ты просто не знаешь, что это за публика. Такая, что ничем не проймешь.

Злое, вызывающее выражение на лице Киры сменяется просто мрачным.

— Кстати, — говорит она холодно, — я обещала попробовать убедить вас лечь в больницу.

— Отложим это до вечера, — просит Аристид Иванович. — Выпьем, посмотрим книжечки… Будешь убеждать меня со всеми удобствами.

— Нет, — говорит Кира, — это будет еще глупее. Такие вещи лучше делать при свете дня.

— Нужно делать не как лучше, а как нужно, — говорит студент Соколов. Он стоит над гладкой блестящей лужей, опираясь на бамбуковую лыжную палку, и встревоженно моргает. — Даша?

У девицы Пуховой в одной руке банка джин-тоника, в другой — сигарета.

— А как нужно?

— Не знаю.

Он неуверенно шевелит палкой воду.

— Палку жалко, — говорит девица Пухова, прихлебывая. — Теперь таких не делают.

— Вторая-то осталась.

— И зачем она одна?

— Для коллекции. — Студент Соколов опускает палку поглубже. — Глупо, конечно, но я теперь только и думаю, есть ли у этой лужи дно.

— Извини, это уже за гранью глупости.

— Неужели тебя не интересуют тайны мироздания? — спрашивает студент Соколов серьезно. Он отпускает палку и смотрит, как она медленно исчезает за гранью воды. Его взгляд зачарованно застывает. Девица Пухова бросает в лужу окурок, но тот не тонет и остается на неподвижной поверхности воды желтым плевком.

— Не захламляй мое мироздание, — сердится студент Соколов. — Это не помойка, и вообще так не делается.

— Палка, значит, не захламляет.

— Это был опыт.

— И у меня опыт.

— Не ври, ты просто докурила. Такими опытами весь город усыпан.

Он аккуратно достает окурок из лужи, заворачивает его в желтый лист клена и озирается.

— До чего ж ты зануда, — говорит девица Пухова с удивлением. — Ближайшая урна знаешь где?

— Нет, — говорит студент Соколов.

— Вот и я не знаю.

— Ты такая злая, — начинает студент Соколов.

— Все мы, тощие, такие, — говорит девица Пухова демонически.

— Или еще хуже. — Взгляд писателя уходит в мрачные глубины стакана. Там блещет и вздрагивает и, кажется, зовет ясным стеклянным голоском. У взгляда кружится голова, перехватывает дыхание; он падает вниз сорвавшимся с обрыва человечком. Писатель жмурится и делает большой глоток. — Я как будто в глухой степи с волками собеседуюсь, — говорит он. — Eй-бoгy.

Надменный смеется. Лысый улыбается смущенно и сочувственно.

— Я придумал сюжет, — начинает писатель, оживляясь.

Оживившись, Зарик вытягивает из большого желтого пакета глазированный сырок.

— Ну как ты? — спрашивает Майк.

— Нормально, — хрипит Зарик. — И на нашей улице Вязов будет праздник.

Лиза сурово оглядывает комнату.

— Есть у тебя тряпка? — спрашивает она.

— Ты такие вопросы задаешь, — бормочет Зарик, съеживаясь под одеялом. — У меня температура.

— Тем более вредно дышать пылью.

— Это не пыль, это конденсат времени.

— Ах вот как. — Лиза проводит пальцем по книжным корешкам и негодующе смотрит сперва на палец, потом — на Зарика. Зарик кряхтит и стонет.

— Это из-за крыс, — говорит Майк, — пыль тут ни при чем. Придется крысоморку вызывать, я еще когда говорил.

— Если ты скажешь это еще раз, я закричу.

— Ты собственной головы лишишься и скажешь, что так и было, — говорит Майк сердито. Он заводит за ухо прядь распущенных волос и задумчиво смотрит на Зарика. — Может, мне выстричь челку?

— Челку выстрижешь когда-нибудь потом, — отзывается Зарик. — В сорок лет, когда будешь старый и никому не нужный.

— Это поможет?

— В сорок лет ничто не поможет, но тебе уже будет наплевать.

Они молчат и не смотрят друг на друга. В темной — горит только лампа над изголовьем кровати — комнате что-то шуршит и поскрипывает; иногда звук становится похожим на крепкий стук когтей, иногда его перебивает визгливый крик тормозов на улице. В углах лежат, мирно смешавшись с пылью, густые тени — может быть, именно пыль придает им такой глубокий насыщенный цвет. Внутри выключенного телевизора раздается глухой щелчок.

— Крыс! — кричит Майк. — Крыс ты видишь или не видишь?

— Перестань, — говорит Лиза, — он же болен.

— Не настолько он болен, чтобы бредить.

— Я тебе сто раз говорил, что это не крысы, — говорит Зарик.

— А что же это?

— Зрительные образы.

Майк делает глубокий вдох.

— Замечательно, — говорит он потом. — Образы. Они шевелятся?

— Шевелятся.

— Напугать тебя могут?

— Могут, — кивает Зарик.

— А укусить?

— Укусить, наверное, тоже.

— Так если они могут шевелиться, пугать и кусать, — говорит Майк торжествующе, — чем они тогда отличаются от настоящих?

— Ничем, — говорит Зарик спокойно. — Кроме того, что они не настоящие.

Поудобнее прислонившись к стене, Лиза перебирает рассыпанные по постели книги и улыбается.

— Он ненормальный, — говорит Лиза.

— Ты ненормальный, — говорит Майк.

— Я ненормальный, — хрипло соглашается Зарик. — Всё к лучшему.

— И что же делать? — спрашивает Майк у сестры.

— Что ж тут поделаешь, — уныло говорит Зарик. — Из ненормального можно стать нормальным только путем разрушения собственной личности.

— Придется потерпеть, — говорит Лиза сухо.

— Корова терпела, да околела, — огрызается Майк.

— Кобыла, — поправляет Зарик, — и не околела, а упала.

— Чего?

— Это пословица, — объясняет Зарик охотно. — Держалась кобыла за оглобли, да упала. Говорится в ответ на призыв «держись».

— Понятно, — говорит Майк. Он смотрит поверх головы Зарика. Пятна теней на стене мерно раскачиваются, и кажется, что стена вибрирует. Можно вообразить, что она дрожит все сильнее, еще немного — пойдут трещины, осядет фундамент, обрушатся перекрытия, обломками кирпича, балок, мебели умерший дом распластается по зeмле, и очень скоро сквозь истлевшие страницы книг прорастет трава и терпеливые звери устроят во внутренностях платяных шкафов норы, гнезда и логова. Где-то резко звенит стекло. По ту сторону потолка тяжело топочут чьи-то ноги.

— Тру-ру, — говорит Зарик, очнувшись. — Не страшно ль иногда становится на свете?

— Очень страшно, — говорит Белинский с крайним презрением.

«И разве не прискорбно, что в стране, называющей себя цивилизованной, столько сторонников смертной казни?» — вздыхает противный задушевный голос из радио. Белинского передергивает. Лысый растерянно моргает.

— Ведь это действительно проблема, — говорит лысый.

— Это твоя проблема?

— Всякое случается, — замечает писатель.

Графин с водкой на их столике приметно опустел. Над головами сидящих плавает густой туман сигаретного дыма. Задохнувшись, взгляд чихает и кашляет, его покрасневшие глаза слезятся. Закрыв рот и нос ладонью, он соскальзывает вниз по тусклому стеклу окна.

«Америка, например, цивилизованная страна, — возражает радио другим, но тоже противным и задушевным голосом, — но возьмите статистику: в штатах, где существует смертная казнь, убийств и изнасилований гораздо меньше. Согласно исследованиям, приведение в исполнение каждого смертного приговора спасает как минимум восемнадцать жизней потенциальных жертв».

— Ничего себе, — говорит писатель пораженно.

— Наверняка вранье, — отзывается Белинский. — И почему они по любому поводу ссылаются на Америку?

— На кого же им ссылаться? — пожимает плечами лысый.

— Да, — соглашается писатель, — у нас со статистикой не очень. Интересно, а какой у них процент судебных ошибок?

— Кто может это знать? — говорит Белинский. — Отправят на небо, а там Господь разберется.

«Кто дал нам право лишать человека жизни, которую дали не мы? — возмущенно спрашивает радио и само же себе отвечает: — Это демагогия. Вы же допускаете войну, убийство в мирных целях? По-вашему, можно сбросить на человека бомбу за грехи его правительства, а какой-нибудь маньяк, убийца детей пусть живет?»