Юмико Секи - Холодно-горячо. Влюбленная в Париж
За ужином два других молодых человека обсуждали знаменитых актеров и рассказывали анекдоты про бельгийцев, над которыми не смеялся никто из моих соотечественников. Я, со своей стороны, понимала лишь половину из того, что они говорили, причем, как правило, первую половину каждой фразы.
Среди общего гула Клод разъяснял мне смысл шуток, четко выговаривая слова. Хотя он не вызывал у меня физического влечения, но был достаточно умен и образован, чтобы наша беседа постепенно стала увлекательной. Мне не хватало дружеского общения, и возможность поговорить с кем-то доставляла удовольствие.
После ужина Клод предложил мне сходить в кино на следующей неделе. Тонкий лучик света наконец-то блеснул на моем хмуром небосклоне.
Зальчик кинотеатра, где показывали преимущественно авторское и экспериментальное кино, был пропитан запахом фруктовой жевательной резинки. Потертые кресла, дырявая дорожка на полу — все свидетельствовало о том, что здесь собираются в основном заядлые киноманы.
Мы пришли посмотреть «Вкус саке» Ясухиро Одзу — это был его последний фильм, вышедший в 1962 году, за год до его смерти в шестьдесят лет. Японское кино, лишь недавно открытое во Франции, было в некотором роде сенсацией. В Токио я никогда не видела фильмов Одзу, зато посмотрела все фильмы французской «новой волны». Имена Одзу и Мицугучи мне ни о чем не говорили.
После кино мы поужинали в японском ресторанчике на рю Сент-Анн. Поглощая сашими с тунцом при помощи палочек, Клод рассыпался в похвалах фильму, который мы посмотрели. Сцены японской повседневной жизни казались ему восхитительными и утонченными, а отношения между персонажами вызывали восторг.
— Что касается меня, то я предпочитаю Фассбиндера, — заявила я.
Недавно я посмотрела «Замужество Марии Браун» и была под сильным впечатлением от этого фильма.
— Вот как? — воскликнул Клод, удивленно поднимая брови. — Фассбиндер — аморальный провокатор! Тебе не стоило бы так восхищаться европейским декадансом!
— Декадансом?! Напротив, я нахожу невероятную энергию в современном немецком кино! Я точно так же восхищаюсь «Барабаном» Шлендорфа.
Клод с трудом перенес такое отсутствие вкуса; оно его расстроило. Я чувствовала, что он выбит из колеи. Однако он всего лишь вежливо сменил тему разговора. Я, со своей стороны, не хотела так быстро отказываться от этого нового знакомства. Одиночества с меня было уже достаточно.
Клод отвез меня домой на такси, но не попытался подняться вместе со мной в квартиру: он был хорошо знаком с японскими обычаями.
У нас было еще три-четыре совместных похода в кино и столько же ужинов. Каждый раз это были японские фильмы и японские рестораны. Клод хотел доставить мне удовольствие, но я предпочла бы вино и сыр; никакой ностальгии по отечественной кухне у меня не было.
Без сомнения, Клод надеялся на нашу более интимную связь, но ни разу не позволил себе недвусмысленного намека. Объектом его мечтаний была типичная японская девушка, сдержанная и скромная. Соответствовала ли я, пусть даже не желая этого, подобному стереотипу? В его глазах, очевидно, все японки были одинаковы. Так или иначе, он не хотел меня шокировать и явно не собирался ускорять события.
Я думала о Марико и Бертране, японско-французской паре, у которой я гостила на Средиземноморском побережье. Их союз покоился на страсти Бертрана к Японии. Такая схема мне не нравилась — я бы не захотела воспользоваться этим переносом чувств. Для меня было невыносимо воплощать собой классическую японскую девушку — образ, который я ненавидела и от которого как раз стремилась убежать. Но заслуживала ли я чего-то большего? Могла ли я завести «обычные» отношения с французом? «Обычные» парижане сочли бы меня слишком экзотичной. Я не могла выйти за рамки своей культуры; поэтому представляла интерес лишь для тех французов, которые были ею увлечены.
В конце февраля Клод пригласил меня на единственное представление театра «Ноо» в Париже. Это традиционное сценическое искусство, которое обычно принято считать очень характерным для японской культуры, однако непопулярное в самой Японии. Не так-то легко понять все нюансы, содержащиеся в крайне медленных жестах актеров, и древнеяпонский язык, на котором они говорят. Но в Париже, по причине уникальности представления и репутации театра, на спектакль собралось множество интеллектуалов и просто любопытных. В темном и очень душном зале я быстро начала клевать носом. Клод, сидевший неподвижно и не отрывавший глаз от сцены, казался полностью загипнотизированным.
Я знала, что в конце спектакля он будет аплодировать изо всех сил, восхищенный этой герметичной сценографией, будет восторгаться мастерством актеров и расспрашивать меня о смысле тех или иных жестов или еще чего-нибудь и я не буду знать, что ему ответить. Такая перспектива уже заранее нагоняла на меня тоску. Я была удручена тем, что меня вынуждают восхищаться культурой моей страны, тогда как я приехала сюда, для того чтобы открывать для себя французскую культуру.
Спектакль все никак не кончался; эта медлительность меня угнетала. Мне становилось все труднее дышать.
— Извини, я плохо себя чувствую, — пробормотала я. Не знаю, услышал ли меня Клод, но мне было уже все равно. Я поднялась и вышла.
Прошло несколько дней, в течение которых мы оба не делали попыток связаться друг с другом; я думала, он все понял. Но, спустя еще неделю, он позвонил и спросил, как я себя чувствую.
— Тебе стало лучше?
Мой предлог уйти он понял буквально. С его точки зрения, нужно было действительно заболеть, чтобы отказаться от такого спектакля. Заодно он извинился, что не проводил меня.
— Это был обычный приступ дурноты, — сказала я. — Скорее всего, из-за атмосферы в театре.
— Надеюсь, не сам театр «Ноо» вызвал у тебя дурноту?
— Боюсь, что да.
На другом конце провода установилось молчание, заполненное почти ощутимой горечью.
— Мне очень жаль, что это сокровище твоей страны так на тебя подействовало, — наконец сказал Клод.
Но разве он сам не презирал сокровища своей собственной страны? Клод не любил вино, не смотрел французские фильмы, не интересовался ни кинетическим искусством, ни новым реализмом.
— Может быть, когда-нибудь мне захочется получше узнать театр «Ноо», — ответила я. — Правда, сейчас у меня нет ни желания, ни терпения выносить его медлительность. Что меня действительно интересует — так это культура людей, живущих здесь. Мне остается лишь несколько месяцев на ее изучение, и я не хочу терять времени.
Клод больше никогда не приглашал меня в японские рестораны.
Позже я узнала от одного из моих соотечественников, что Клод нашел себе новую японскую девушку, которая знала по-французски не больше двух десятков слов и была похожа на хорошенькую японочку из «Семейного гнезда» Трюффо. Должно быть, он был счастлив.
В университете я по-прежнему не проявляла особого интереса к лекциям преподавателей — они были в основном молодыми людьми, немного нелепыми, но в сущности довольно милыми. Порой устраивали дискуссии для студентов, но в этих спорах никогда не ощущалось подлинной интеллектуальной близости.
Мое ощущение изолированности все усиливалось. Я наблюдала за другими студентами издалека. Большинство из них я знала в лицо, но никого по имени. Некоторые приходили на занятия каждый день и всегда сидели на одних и тех же местах; другие появлялись раз в неделю. Большинство одевалось в бесформенные, заношенные вещи, в стиле хиппи, который тогда все еще оставался популярным. Приходя, я здоровалась с теми, к кому успела привыкнуть. Мы обменивались несколькими дежурными фразами, и сразу же начиналась лекция. Это вызывало у меня облегчение: мне было в общем-то нечего им сказать.
Из-за холода и вечно пасмурного неба мною овладела апатия. Я заставляла себя ходить на лекции, но на спорт уже не хватало сил.
Однажды вечером, выйдя из университета после лекций, я наткнулась на Жюстину возле станции метро. Она спросила, как мое здоровье, — ее беспокоило мое отсутствие на волейбольных тренировках.
— Я так рада, что тебя встретила! Мне как раз хотелось пригласить тебя на одну вечеринку. Ты свободна завтра вечером?
Впервые она сделала мне такое предложение. Но вместе с тем ни словом не обмолвилась о том, что это будет за вечеринка.
— Это не просто праздник, — только и сказала она. — Нечто гораздо более познавательное.
Человек двадцать самого разного возраста — от двадцати до шестидесяти — теснились в маленькой двухкомнатной квартирке на рю де Рокетт, возле площади Бастилии. Несмотря на то что я уже знала, что это не праздничная вечеринка, меня все же разочаровала ее скудность: не было ни напитков, ни закусок — даже обычных соленых крекеров. Собравшиеся с абсолютно безмятежным видом переговаривались между собой. Жюстина представила меня седовласой женщине со спокойным выражением лица.
