Николай Камбулов - Ракетный гром

Он подобрал портфель, сказал:

— Извини, больше не буду.

— Ой, как страшно, — заплакала Аннета, потом побежала к подъезду. Кое-как открыла дверь квартиры. Быстро разделась, легла в постель, укрывшись с головой одеялом.

Яков, волоча правую ногу, бойко поднялся на маленькую сценку. Лихо тряхнул белокурой головой. Посетители «Голубого Дуная», до того гудевшие на разные голоса, притихли в ожидании Яшкиного номера. Он не торопился, оглядел темными, очень большими глазами зал, подмигнул кому-то и застыл в неподвижности.

— Яков, рвани «По диким степям»!

— Давай «Королеву красоты»!

— «Ям-щи-ка-а-а», — протянул подвыпивший голос. На голову того, кто просил «Ямщика», опустилась огромная ручища:

— Цыц! Современную, тую, что вчера, как ее... «Вечерний звон».

Зал взорвался смехом, потом грохнул окающий бас:

— «Волгу-матушку» подари, не сметь «Вечерний звон». Это могильная абстракция. Понимать надо, саранский гусь!

«Саранский гусь», хихикнув, приумолк, ероша лохматую голову.

Якову все это нравится, он знает: его тут уважают, эти выкрики милых людей — признание его способностей, и пусть этот «Голубой Дунай» лишь маленькая речушка, тесненькая, всего лишь десятка три квадратных метров, но, тепленькая, она ему по сердцу. Лишь директор «Голубого Дуная», лысый толстяк, которого все — и обслуживающий персонал, и завсегдатаи — зовут дядей Мишей, вызывает у Якова чувство неприязни, хотя дядя Миша ничего плохого ему и не сделал. Более того, это он, Михаил Семенович Сучковский, пристроил Якова в «Голубой Дунай». До этого Яков развлекал базарную публику, играя на баяне веселые и грустные мелодии, играл ради личного удовольствия. Но подвыпившие торговки и покупатели, нагорненские жители и рабочие железнодорожного комбината, щедро бросали ему рубли и даже трояки. Яков сгребал деньги и тут же, на глазах удивленной публики, раздавал мальчишкам рубли, выкрикивая: «Это тебе на книжку-малышку, это на букварь — в школу шпарь, эту трешку на губную гармошку».

Однажды остановился возле него лысый толстяк, державший в руках огромную корзину, доверху наполненную битой птицей. Яков запел под собственный аккомпанемент «Спят курганы темные». Голос у него высокий, чистый. Когда кончил петь, толстяк спросил:

— Бывший вояка?

— Да, видишь? — взглядом показал он на несгибающуюся в колене ногу.

— Откуда?

— Отсюда и оттуда, ото всех сторон...

— Понятно. Хочешь постоянную работу?

— Еще не все города объездил.

— Так, так... А ты знаешь, парень, нагорненскую милицию?

— Познакомился...

— Ну и что?

— А вот что! — Яков рванул мехи баяна, с какой-то необыкновенной виртуозностью исполнил «Хотят ли русские войны». Поднял голову, сказал: — Я артист, понял? Гони рубль и неси своих кур домой. —Он поднялся, взвалил баян на плечо. — Концерт окончен! — крикнул в толпу. — Завтра я опять на этом месте, гуд бай, гражданин, — поклонился он толстяку.

— Ты не обижайся, — догнал его лысый в конце базарной площади. — Про милицию пошутил. А работенка для тебя есть. Как раз по твоим способностям. Я — директор ресторана «Голубой Дунай», Сучковский. Ресторан небольшой, но посетителей хоть отбавляй. — Сучковский врал: в то время ресторан, несмотря на солидную вывеску, переживал финансовый кризис, выручки еле хватало, чтобы содержать обслуживающий персонал — двух поваров, трех официанток, одну судомойку, уборщицу и одного сторожа. Сам Сучковский вынужден был исполнять две должности — директора и завхоза-заготовителя. Но он не терял надежды, знал: рано или поздно сколотит небольшой оркестр, пригласит певца, и тогда публика повалит. Перед ним стоял не только баянист, но и прекрасный исполнитель песен — одна единица может заменить целый джаз. Он не мог упустить этого случая. — Как тебя зовут?

— Яков...

— Хорошее имя, ресторанное имя: «Яков, давай «Подмосковные вечера»! «Яков, нашенскую — «Выпил рюмку, выпил две — закружилось в голове». Сто двадцать в месяц, пойдешь? Чаевые все твои. Внешность у тебя отличная. Нога не сгибается — пустяк, будешь исполнять стоя. Ты будешь жить, как вареник в масле. По рукам?

Яков согласился. Сучковский знал, что делает. Через месяц ресторан ломился от клиентов.

Виктор Гросулов сидел за столиком один. Он смотрел на Якова, на его бегающие по клавишам пальцы и вспоминал тот базарный день, когда они с Малко встретили этого баяниста. Тогда Яков сказал ему: «Паря, у тебя слух почище моего, а руки грубоватые. Хочешь, я сделаю твои руки послушными, подвижными? Я живу на самой окраине, у старика Горбылева. Двадцать сеансов, и ты оседлаешь эту коробочку, — похлопал он по баяну. — Платы мне не надо, парень. Приходи, Сибирская, дом номер один».

...Яков исполнил без перерыва несколько вещей. Зал находился в оцепенении — неподвижно стояли официанты, молоденькие девушки с закинутыми на плечи полотенцами, дядя Миша застыл у своего столика. Лицо его сияло в улыбке, весь вид директора говорил: «Каков, а?! В Москве такого виртуоза не сыщете. Отдыхайте, граждане, наслаждайтесь музыкой. Теперь я уверен: вы и завтра придете. Деньги ваши — музыка наша, получайте наслаждение».

Из раздаточного окошка высунулись три головы в белых колпаках. Они то щурились, то широко открывали рты, то безмолвно смотрели друг на друга, выражая восторг.

Мужчина с огромными ручищами, тот, который просил «Вечерний звон», покачивал головой, время от времени наливал в стакан и беззвучно опрокидывал в рот, вытирая рукавом мокрые губы, и опять восторженно качал головой, пытаясь что-то сказать, но сосед успевал зажимать ему рот рукой.

Когда было сыграно и по программе и на «бис», у ног Якова лежало несколько трешек и рублей. Дядя Миша собирал деньги и на глазах публики совал их в карман Якову. Баянист раскланивался, придерживая одной рукой белокурые волосы, чтобы они не сползали на глаза. Многие звали Якова к столу. «Вечерний звон»» помахивая пустой бутылкой, кричал громче всех:

— Яшка, шпарь к нам! Мы очередной объект сдали досрочно, без очковтирательства, на совесть. Это ценить надо.

Дядя Миша быстро успокоил его, показав в окно на милиционера, стоявшего на перекрестке. «Вечерний звон» погрозил стражу порядка пальцем и со словами: «Иха берет». — оттолкнул от себя директора и приутих.

Яков прошел к Виктору. Вскоре сюда официантка принесла графинчик с коньяком, тарелку с холодной телятиной, нарезанный ломтиками лимон в сахарной пудре и бутылку боржоми.

Все приутихли, исчезли в окошке головы поваров, только дядя Миша гремел костяшками счетов да мелькали между столиками подвижные девушки-официантки с тяжелыми подносами в руках.

— Витяга, ты молодец, — улыбался Яков, наполняя рюмки, — раз пришел сюда. Наблюдение за исполнением — это важный вид учебы. Теперь скажи: где я сфальшивил?

— Все хорошо, дядя Яков, — как давно знакомому, ответил Виктор. Он не знал, сколько лет этому человеку. По внешнему виду ему можно было дать тридцать с небольшим. Но Яков рассказывал о себе, что он в последние месяцы войны попал на фронт, где его «фашист черябнул осколком по лодыжке», что «жизненные тропы его ужасно длинные и трудные». И Виктор считал: баянисту не менее сорока и потому называл его дядей Яковом. Тот возразил:

— В искусстве возрастов не существует, нет ни дядюшек, ни бабушек, а живут имена: Александр Пушкин, Петр Чайковский, Глеб Успенский и француз Анри Барбюс... и еще Игорь Ильинский. — Он поднял стопку, сказал: — За твой музыкальный слух.

Виктор робко пожггересовался:

— На слух спиртное не влияет?

Яков так рассмеялся, что многие клиенты повернули к ним головы, а дядя Миша горделиво выпятил грудь, погладил пухлые, чисто выбритые щеки.

Яков сквозь смех ответил:

— Профанация! Смотри! — Он одну за другой опрокинул три рюмки и, не закусывая, прошел на сцену. Теперь он пел и играл еще лучше.

Когда возвратился к столику, спросил:

— Как?

— Хорошо!

— Хорошо, — повторил Яков и, видя, что Виктор собирается выпить, сказал: — Тебе бы я не советовал... Ты — солдат! Командир три шкуры сдерет.

— Это верно, — согласился Виктор и похвалился баянисту: — У меня командир хороший, ко мне относится снисходительно.

— Это почему же, — спросил Яков, — он к тебе снисходительно относится? Зря так поступает.

Виктор промолчал. Он уже начал догадываться, почему старший лейтенант иногда делает ему поблажки. В город отпустил... «Витя, все понятно?..» Отец причина этому...«Ничего ты не дождешься от моего папы, товарищ старший лейтенант. Он не таковский. Мама? Мама — душа», — вдруг засосало под ложечкой.

— Нет, дядя Яков, рюмашку попробую...

— Дело твое, я всегда поддержу. Пей, коли можно.

Глаза затуманились, все, о чем думал, прет наружу, нет никакой возможности удержать.

— Мать у меня... добрая... Человек! Люблю ее... А взводный тоже добрый, а не могу любить... Отца моего хвалит... А за что его хвалить... Он же мне сказал: сначала отслужи народу, потом иди в институт... У меня слух... Дядя Яков, налей еще...