Алексей Каплер - «Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства
Робка, ничего не понимая, с удивлением взглянул на нее и ужаснулся внезапной перемене.
То была уже совсем другая Вика – злая, презрительно смотрящая на него.
Со стороны домика послышался ответный свист, и на пороге показались Пат и Паташон – двое воров, известных всему городу.
Говорили, что они промышляют еще и контрабандой, но поймать их на этом не удавалось. Они несколько раз судились и отсиживали в тюрьме за крупные кражи.
Еще говорили, что Вика гуляла одно время с Патом.
Настоящие их имена были Пат – Судаков и Паташон – Карапетян.
Прозвища, данные им за то, что один был высоким, другой низеньким, коренастым, эти прозвища добрых кинокомиков совершенно не подходили к ним, ибо то были мрачные, грубые парни, злобные хулиганы, уголовники, нахватавшиеся тюремной науки.
Пат, впрочем, был бы красивым малым, если б не расплюснутый в лепешку во время драки нос и угрюмый взгляд исподлобья.
Карапетян-Паташон – приземистый могучей силы армянин – любил хвастать своей силой и способностью ходить на руках. Он сбрасывал пиджак и закатывал рукава шелковой рубахи, обнажая толстые руки со вздувшимися мышцами. Затем, неожиданно легким для такого мощного тела движением, взбрасывал ноги и становился на руки. При этом обнаруживались его ярко-лиловые носки. Паташон был франтом и неизменно носил лакированные полуботинки и лиловые носки.
Выпив, он мог довольно долго ходить так на руках, произнося по-армянски какие-то стихи и вызывая восторг дружков.
– Тот самый? – спросил Пат, когда Вика с Робкой подошли к домику. – Иди, комсомол, иди, не боись.
Пат с интересом разглядывал Робку.
– Так, так… вот мы, значит, какой. Говорят, ты сильно принципиальный пацан. Викиного папашу ты, говорят, заложил, верно? Верно говорю? Чего молчишь?
И Пат треснул Робку «под вздох».
Паташон подхватил его, не дав упасть, ударил своим кулаком-молотом в лицо и отпустил.
Робка лежал в траве. Кровь текла изо рта и из носа.
Он смотрел на Вику.
Она стояла, заложив руки за спину, и покачивалась, то поднимаясь на носки, то опускаясь на пятки.
Паташон между тем вынес из домика табуретку и почерневший от времени пустой дощатый ящик. Поставил. Вытащил из нагрудного кармана яркий – в горошек – шелковый платочек. Смахнул с табуретки и с ящика пыль.
Сказал:
– Плиз, леди, джентлемены, – раскрыл коробку «Посольских», и все трое закурили.
Пат уселся на табуретку и ткнул лежащего на земле Робку ногой:
– Знаешь, сопляк, что по нашему закону стукачу полагается? – Он вынул из кармана бритву, как-то по особому профессионально тряхнул ею. Бритва раскрылась. – Вставай, вставай, будем проводить политбеседу.
Упираясь спиной в ствол дерева, Робка стал подниматься.
– На твое счастье, паразит, нам нужен в городе человек. Будешь оставаться как был, а что делать – мы тебе скажем. Усек? И помни – в случае чего, бритва тебя всюду достанет. Расфасуем, как куренка, – тулово отдельно, головка отдельно. Усваивай. А теперь повторяй за мной: «Я, вонючка и гад, отрекаюсь от своего задрипанного комсомола, будь он проклят, и принимаю воровской закон и на том буду жрать землю»… Ну, говори: «Я, вонючка и гад…»
Робка молчал. «Как быть? Как быть?… – лихорадочно думал он. – Убьют, конечно… надо сказать им все, что хотят, а потом рассчитаемся… сказать надо, конечно…»
– Ну, чего молчишь? – ударил его кулаком Паташон.
– Повторяй, – сказал Пат, – «я, вонючка и гад, отрекаюсь от задрипанного комсомола…»
«Говори, говори, – думал Робка, – говори что угодно…»
Паташон нагнулся, набрал горсть земли и поднес к кровоточащему Робкину рту. Засмеялся.
– Пожрешь у меня сейчас…
И начал заталкивать комья земли Робке в рот.
– Ну, последний раз, – рассердился Пат, – повторяй: «Отрекаюсь от своего сволочного лекесему»…
«Повторяй! – сказал себе Робка. – Повторяй, а потом видно будет…»
И он крикнул, отталкивая волосатую руку Паташона, выплевывая кровавую землю:
– Да здравствует комсомол! – и выхватил бритву у Пата. При этом лезвие полоснуло Пата по руке, и, вскрикнув, он прижал ее к груди.
К Робке бросился Паташон.
Но Робка, размахивая бритвой, шагнул ему навстречу, и Паташон остановился, попятился.
Впервые в жизни был Робка сейчас не смешон. Бритва взблескивала у него в руке. Кровь стекала по подбородку на грудь, на белую апашку.
Паташон кинулся в сторону, Робка за ним.
И вдруг невозмутимо сидевшая на ящике Вика вытянула ногу, подставив Робке подножку.
Он упал на землю плашмя, бритва отлетела далеко в сторону.
Через мгновение Паташон сидел уже на Робкиной спине и выкручивал ему назад руки.
Пат нагнулся, не торопясь поднял бритву и сказал:
– Ну что ж, дело ясное. Уговоров больше не будет. Переверни-ка его, Паташон, мы ему первым делом отрежем женилку…
– Уши, уши бы ему… – поворачивая Робку на спину, хрипел Паташон, – чересчур он хорошо слышит, кто чего играет, кто чего говорит…
– Ну, хватит, – сказала Вика, отбрасывая окурок, – попугали, и хватит с него.
– Не мешайся, – огрызнулся Пат.
– А я говорю, довольно. Отпусти.
Пат, не слушая ее, оттянул Робкино ухо.
Вика бросилась к Пату, но он успел полоснуть бритвой, и Робка закричал от боли.
Вика била Пата кулаками, била ногами, а он, отведя бритву за спину, свободной рукой отталкивал ее.
Она колотила, и ругалась, и впивалась ногтями в лицо Пата.
И тут со стороны моря послышались крики.
Четыре человека бежали к домику.
У берега стояла лодка, – видимо, в ней эти люди приехали.
Идея прокатиться на лодке пришла в голову Васькиному «предмету» – Лариске, Ларисе Безбородько.
В месткоме грузчиков номер пять Лариска служила учетчицей и сама была здорова, как грузчик.
С Васькой Деревенским у нее была любовь вот уже скоро год.
Все бы шло по-хорошему, но Лариска постоянно грустила о каком-то настоящем красивом чувстве – со вздохами, цветами, нежными ласками.
Василий ее любил хорошо, и его тридцать два золотых зуба ей нравились, но нежности она от него не видела.
Даже цветы он ей иной раз притаскивал – правда, в ответ на ее упреки. Но то ли стесняясь этого как слабости, то ли по своей грубой натуре – не подносил их, как того ждала Ларискина душа, а совал их ей, как веник с базара.
В тот день у грузчиков почти не было работы. Пароход, которого ожидали, не пришел.
Ребята кантовались и зубоскалили.
Василий заглянул в окно конторы.
Лариса, скучая, сидела за столом и полировала ногти замшевой подушечкой.
Увидев Ваську, она томно потянулась и прошепелявила:
– Скучно, Вась… хочется чего-то красивого, а чего – не знаю…
Была у Ларисы вполне нормальная речь, а шепелявить она начинала, только когда нужно было изобразить негу.
– Пойдем в «Ампир», – предложил Вася, но Лариска наморщила нос, – ну на «Розиту» – новая кинокартина идет в «Бомонде»…
– Поедем, Вась, на лодке, далеко-далеко уплывем, на край света, до самой ночи.
– Идет. Сашку возьмем и Петра. Пусть гребут. А мы с тобой будем как Степан Разин с персиянкой.
– Да… еще в воду меня… – кокетливо шепелявила Лариска.
И экспедиция отправилась сразу же после закрытия конторы.
Набрали с собой и выпивки и закусок.
На веслах действительно сидели Петр и Александр – ближайшие Васькины кореши, а сам он, в позе Разина, развалился на корме, у ног Лариски.
Пели песни. И про Степана Разина, конечно, и про бублички, и модные в те годы «Кирпичики».
Лариса спела «Чайную розу».
…Не будите же вновь интереса.Не волнуйте утихшую боль.Если жизнь моя была только пьеса,Вы давно в ней закончили роль…
Петро первый увидел тихую бухточку, где стояла на берегу развалюха – рыбацкий домик. Он предложил причалить и тут устроиться.
Причалили. Выгрузились. Лариска сказала:
– Мальчики, а что это там такое?… – и показала пальчиком в сторону домика.
Василий, а за ним ребята и Лариса пошли к домику, но, вдруг поняв, что там творится, бросились бегом.
Подбежали. Увидели лежащего на земле окровавленного Робку и бандитов, готовых к защите.
– Бросай бритву, проститутка! – закричал Василий, кинувшись к Пату.
Этого грузчика, знаменитого силача, Пат, конечно, знал.
Он послушно отшвырнул бритву.
Через несколько минут Пат и Паташон лежали крепко связанные на земле, благо в рыбацком домике нашлась веревка.
Сашка остался сторожить их и Вику, которой тоже связали руки. Василий, Петро и Лариса волокли под руки теряющего сознание Робку.
Василий был голым до пояса – его модная рубашечка, разорванная на полосы, пошла на перевязку Робкиной головы.
Кровь сразу же промочила повязку и лилась на дно лодки.
Петро и Василий лихорадочно гребли, видя, как все бледнеет и бледнеет Робка.
Прошло два месяца.
Свинцовым стало море.
