Вионор Меретуков - Меловой крест
Паузы становятся бесконечно многозначительными из-за постоянно нарастающей продолжительности… Осоловелые взгляды, устремленные в вечность.
А как плавно, надолго замирая, текла мудрая неторопливая беседа!
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Алекс и вопросительно посмотрел на меня.
— Подожди, — я положил руку ему на плечо.
— Может, вы покажете мне Венецию? — оживился он.
Быть чичероне?! Господи!
— Только не это! — взорвался я. — Проси, что хочешь, но только не это!..
Я увидел, как Алекс сник. Он опустил голову, и виновато-удивленная улыбка появилась на его губах.
Я пожалел о сказанном.
Дина медленно повернула голову. Она посмотрела на меня далеким скорбным взглядом.
— Художник… Ты художник… — раздельно произнесла она. — Какой же ты, в задницу, художник, если… — она почти задыхалась, — если ты ни разу, — ни разу! — находясь в Италии, не был ни в одном музее?! Ты художник? Ты бездельник!
— Дина… — попытался я свести все к шутке, — ну, не могу я ходить по музеям! Художник, как и писатель, любит только свои собственные произведения.
— Я целыми днями слышу от тебя рассуждения, от которых меня мутит! Не у твоего Шварца комплекс Нарцисса, а у тебя! — Дина со злостью добавила: — Ты слабоумный неврастеник! Неудачник! Потерянное поколение!.. — она засмеялась. — Какое, к черту, потерянное поколение?! Знаешь, кто ты? Ты ничтожество! Ты тень самого себя!
— Дина, замолчи, — сказал я сквозь зубы.
— Правду не убьешь, — вдруг вмешался Алекс, — дай ей высказаться! Это же она не о тебе. Это она — о нас! Обо всех нас!!
— Ты вбил себе в голову, что мир обязан вертеться вокруг тебя, — Дина встала, — и ради тебя. Заруби себе на носу, он вертится сам по себе. Конечно, тебе это не нравится. И ты обозлен на него за это. Ты сам из себя сделал изгоя! Я думала, что понимаю тебя… Нет, нет, нет! Я больше так не могу!
— Дина, попей водицы со льдом, — холодно усмехнулся я. — Это тебя успокоит.
Но Дину было не остановить:
— Знаешь, что еще может тебя спасти? Ты должен честно признаться себе, что зауряден. Я понимаю, это нелегко, особенно если ты всю жизнь самому себе завышал оценки… Но это будет мужественно! И ты только вырастешь в собственных глазах! — Дина говорила громко и быстро. — А так ты ничем не лучше Шварца. Разница между вами в цене. И, как это для тебя ни печально, Шварц стоит дороже. У тебя же — непомерно великие амбиции. И талант мизерабля! Ты уверен, что ты гений? Кто тебе это сказал? Давно пора угомониться и заняться посильным делом…
— Например?
— Например, научиться чертить мелом кресты…
Я похолодел… Откуда она узнала? Дина опустилась на стул и заплакала.
— Вот она, беседа без выпивки! Не беседа… одно название, — сокрушенно произнес Алекс.
Истерика. Или почти истерика… Мне хотелось успокоить Дину. Но я был обижен. Я дулся и молчал.
Алекс встал и подошел к Дине. Он достал платок с монограммой "АВЭ" и протянул ей.
— Как вы меня расстроили! Еще одно такое переживание, и я, честное слово, не выдержу и развяжу! Вы же будете виноваты! И все же, Дина, должен вам сказать по секрету, что вы не правы. Бахметьев — это… он художник. Настоящий… Бахметьев, если честно, выше всех нас… Хотя он и подлец… Ах, если бы вы только знали, какой он подлец… Дети от разных женщин… Долги… Постоянные пьянки… Совращение малолетних… Ну же, Дина! Ради всего святого, успокойтесь! Уверяю, этот мерзавец не стоит ваших слез…
Нет, каков Алекс!
Я украдкой посмотрел по сторонам. На нервную вспышку Дины никто не обратил внимание.
Потом густой, вязкий туман опустился на меня. Сами собой закрылись глаза. Пред мысленным взором промелькнула вся моя жизнь, показавшаяся страшно короткой. Я вдруг понял, что почти все, что сказала Дина, — правда. Кроме таланта… Тут я готов был биться на смерть…
Я вспомнил о письме. И страх — верное свидетельство того, что тебе пока еще не безразлична жизнь — пробрал меня до основания. Знаете, где у перепуганного человека находится основание? Знаете? Теперь и я знаю. Там, где у наших предков был хвост. И я почувствовал, как этот хвост трепещет от страха.
До этого — по жизни — я привык считать себя вольным стрелком. Пусть не очень метким, но в меру расчетливым, хладнокровным и лишенным пустых предрассудков.
А теперь, похоже, придется смириться с ролью жертвы, на которую идет охота. Мало того что это было непривычно — это было омерзительно. А что если они меня загонят в угол и прикончат? Я затосковал…
— Милый, ты уснул? — услышал я. Я открыл глаза. Совсем близко от своего лица я увидел ласковые, смеющиеся глаза Дины. Она шепнула мне на ухо:
— Я хочу…
— Прямо сейчас? — спросил я, начиная соображать, что вспышка Дины, ее яростная и обидная речь, ее истерика, — не более чем навеянные внезапным сном фантазии.
Или опять гипноз? Я пристально посмотрел в глаза Дины. Она уклончиво улыбнулась… Ну и стерва…
— Дина! Прошу тебя, — взмолился я, — не ставь больше на мне своих дурацких опытов!
Алекс с недоумением переводил взгляд с Дины на меня.
— Она меня гипнотизирует, — пожаловался я ему. — А недавно такое учудила! На моих глазах пустила под откос скорый "Рим-Неаполь"!
— Да вам цены нет! — вскричал Алекс. — А что вы еще умеете, драгоценная моя?
Вместо ответа Дина выстрелила глазами в корзину, и тут же бутылка коньяка, как будто схваченная невидимой рукой, поднялась в воздух и сама собой встала на столик.
Мы с Алексом, ошеломленные, следили за чудом. Алекс облизал сухие губы.
— Это намек? — спросил он, не скрывая ликования. — Как же мне быть? Ведь я завязал!..
Глава 8
…К вечеру мы надрались, как это бывало не раз в прошлом. Но я убедился, что воздух Венеции действует благотворно не только на влюбленных, но и на пропойц.
Мы не оглашали туристическое пространство волшебного города пьяными воплями, не буянили, как это принято у нас на Руси, не задирали прохожих, не разбивали витрин, не дрались между собой.
Мы вели себя миролюбиво и достойно, даже с официантами ночного бара, о котором речь пойдет ниже, обошлись вполне по-дружески: мы щедро одарили их, всучив — вместо чаевых — юбилейную корзину с фруктами и бутылкой коньяка.
А поначалу мы с этой корзиной не расставались, бережно перенося ее из ресторанчика в ресторанчик. Корзина придавала нам слегка экстравагантный вид.
Поменяв несколько питейных заведений, мы, в конце концов, закрепились — уже окончательно — в ночном баре со странным названием "Dopo", что по-итальянски означает "После", где был фантастический набор спиртного и никакой закуски, кроме соленых орешков.
Перед недовольным Алексом, обожающим хорошо поесть, возвышалась гора оберток, которую он запретил убирать, всем своим несчастным видом показывая, какие терпит муки, закусывая соленым арахисом и миндалем. Он сожрал этих орехов, по моим подсчетам, не меньше пуда, и настроение у него от этого не улучшилось.
Мы пили с таким азартом, будто не виделись много лет. Каждый из нас, дорвавшись до выпивки, жалел, что его возможности ограничены лишь одним желудком.
Сначала мы почти не пьянели, и это еще больше раззадоривало нас.
На этот — начальный — период пришелся весьма, на мой взгляд, занимательный разговор, в котором участвовали все три заинтересованные стороны.
Алекс принялся хвастать своим умением парить над крышами домов. По его словам, в последнее время это стало его любимым занятием. Чем-то вроде регулярного вечернего моциона. Вместо освежающей пешей прогулки. Или стакана кефира перед сном.
— Нет ничего лучше! — орал он с восторгом. — Летать, не боясь разбиться! Как это прекрасно! Как увлекательно! Хотите, покажу?
И Алекс, посмотрев по сторонам, хитро нам подмигнул. Потом он принялся вбирать в себя воздух, будто хотел раздуться наподобие воздушного шара.
Его породистое лицо стало быстро-быстро покрываться бурыми пятнами. На наших глазах он раздулся, как беременная жаба. Мы с Диной услышали, как разошлась по швам рубашка и затрещала брючная молния.
Тело Алекса, вдруг ставшее невероятно огромным, пухлым, будто его накачали велосипедным насосом, медленно, заваливаясь на правый бок, пошло вверх. Боясь лишиться собутыльника, мы с Диной вцепились в Алекса четырьмя руками и притянули назад к стулу.
