Филип Рот - Заговор против Америки
— Грязные ублюдки, — повторил полюбившуюся ему реплику мой отец.
— А вот и он, — воскликнул Тейлор, указывая на открывшийся нашим взорам дом президента Вашингтона.
— Ах, какой он красивый, — заметила моя мать. — Посмотрите на крыльцо! Посмотрите на высокие окна! И, мальчики, это не копия, а оригинал — в этом самом доме Джордж Вашингтон и жил!
— И его жена Марта, — напомнил Тейлор. — И двое ее детей от первого брака, которых он усыновил.
— Вот как? Я этого не знала! А у моего младшего сына есть марка с Мартой Вашингтон, — сказала мать. — Покажи мистеру Тейлору свою марку.
И я тут же нашел ее — коричневую полуторацентовую марку 1938 года выпуска с портретом супруги первого президента США в профиль, а волосы ее убраны, как пояснила моя мать, когда я заполучил эту марку, под нечто среднее между дамской шляпой без полей и сеткой для волос.
— Да, это она, — подтвердил Тейлор. — А еще она изображена, как вам, конечно, известно, на четырехцентовой марке 1923 года выпуска и на восьмицентовой 1902-го. И эта марка 1902 года, миссис Рот, стала первой маркой с изображением американской женщины.
— А ты это знал? — спросила у меня мать.
— Знал, — ответил я, и все неприятности, связанные для еврейской семьи с пребыванием в линдберговском Вашингтоне, оказались мною моментально забыты; я почувствовал себя так же замечательно и естественно, как в школе, когда перед началом занятий поднимаешься вместе со всеми на ноги и поешь национальный гимн, вкладывая в это пение всю душу.
— Она была воистину великой женой великого мужа, — сказал нам Тейлор. — Ее девичье имя было Марта Дэндридж. Вдова полковника Дэниэла Парка Кастиса. Ее детей звали Пэтси и Джон Парк Кастис. Выйдя замуж за Вашингтона, она принесла ему в приданое одно из самых крупных состояний во всей Вирджинии.
— Вот что я вечно внушаю своим сыновьям. — Впервые за весь день мой отец беззаботно расхохотался. — Подбери себе жену не хуже, чем у президента Вашингтона. Богатство — любви не помеха.
Посещение Маунт-Вернона стало самым счастливым эпизодом нашей поездки — то ли из-за красоты садов и угодий, деревьев, да и самого дома, высящегося на холме с видом на Потомак; то ли из-за непривычности здешнего убранства, мебели и обоев — обоев, о которых Тейлору нашлось, что порассказать; то ли потому, что нам удалось увидеть с расстояния всего в несколько футов и кровать на ножках, в которой некогда спал Вашингтон, и бюро, за которым он работал, и шпаги, которые он носил, и книги, которые принадлежали ему и наверняка были им читаны, — то ли просто потому, что мы отъехали на пятнадцать миль от Вашингтона, округ Колумбия, где надо всем и во всем веял дух Линдберга.
Маунт-Вернон был открыт для посетителей до полпятого, так что нам с избытком хватило времени обойти все комнаты и пристройки, прогуляться по саду и даже заглянуть в сувенирную лавку, где я поддался искушению в виде ножа для вскрытия конвертов, представляющего собой точную четырехдюймовую копию мушкета со штыком периода войн за независимость. Я купил его, потратив двенадцать центов из пятнадцати, сэкономленных мною назавтра, в предвидении визита в Бюро по выпуску денежных знаков и ценных бумаг. В той же сувенирной лавке — но уже из собственных сбережений — Сэнди гордо приобрел иллюстрированную биографию Вашингтона: иллюстрации должны были пригодиться ему как образчики для новых патриотических рисунков в альбом, хранящийся под кроватью.
День уже клонился к концу, и мы собирались выпить чего-нибудь прохладительного в кафетерии, когда откуда ни возьмись издали замаячил низко летящий аэроплан. Сперва он гудел тихонько, потом все громче и громче, — и вот уже люди закричали: «Это президент! Это Линди!» Мужчины, женщины и дети дружно высыпали на газон и принялись махать руками, приветствуя приближающийся самолет, который, пролетая над Потомаком, в знак ответного внимания качнул крылами. «Ура! — закричали посетители Маунт-Вернона. — Ура нашему Линди!» Это был тот же самый «Локхид», который мы видели накануне в небе над городом, а сейчас нам не оставалось ничего другого, кроме как стоять в патриотически настроенной толпе вместе со всеми, наблюдая за тем, как самолет разворачивается в небе над усадьбой Джорджа Вашингтона и улетает вдоль по течению Потомака на север, назад, в столицу.
— Да это же не он. Это была она!
Один из зевак, заранее запасшийся подзорной трубой, теперь принялся утверждать, что за штурвалом перехватчика сидит вовсе не Линдберг, а его жена. И он вполне мог оказаться прав. Линдберг научил ее — тогда еще невесту — управлению самолетом; она часто сопровождала его в полетах и перелетах; и вот теперь люди взялись объяснять собственным детям, что пилотом только что пролетевшего над Маунт-Верноном истребителя была Энн Морроу Линдберг, а значит, они стали свидетелями незабываемого исторического события. К этому времени умение Энн Морроу управлять самыми совершенными американскими самолетами в сочетании со скромным благородством поведения хорошо воспитанной представительницы привилегированного сословия и литературною одаренностью — жена президента выпустила два сборника лирических стихотворений — сделали ее, согласно всем опросам, самой популярной женщиной во всей стране.
Так что наша великолепная вылазка оказалась омрачена — и не столько тем, что один из супругов Линдбергов во второй раз за два дня пронесся у нас над головами, совершая тренировочный полет, сколько восторженным ступором, как выразился мой отец, в который это зрелище повергло всех, кроме нас. «Мы знали, что дела обстоят плохо, — едва вернувшись домой в Ньюарк, принялся обзванивать друзей отец, — но даже не догадывались, насколько плохо. Надо побывать там, чтобы собственными глазами увидеть, на что это похоже. Они живут во сне, а мы живем в кошмаре».
Это самое изящное высказывание, какое я слышал из его уст когда-либо, и наверняка куда более отточенное, чем лучшая из поэтических строк супруги президента Линдберга.
Тейлор отвез нас в гостиницу помыться и передохнуть и ровно без четверти шесть вернулся за нами, чтобы доставить в уже знакомую нам недорогую закусочную возле железнодорожного вокзала; после ужина мы еще раз встретимся, пообещал он, и совершим так и не состоявшуюся накануне экскурсию по вечернему Вашингтону.
— А почему бы вам не поужинать вместе с нами? — спросил у него мой отец. — А то вы все время питаетесь где-то в сторонке.
— Мне не хотелось бы показаться нескромным, мистер Рот.
— Да бросьте, вы великолепный гид, и нам с вами будет только веселее. Давайте же, присоединяйтесь!
Вечером в кафетерии оказалось еще больше народу, чем днем, — ни одного свободного места и длинная очередь на раздачу, где хозяйничали трое мужчин в белых передниках и колпаках, работы у которых было столько, что им не хватало времени на то, чтобы отереть пот, градом льющийся со лба. Усевшись за столик, моя мать обрела себя в привычной роли заботливой наседки: «Маленький мой, окунать подбородок в тарелку совершенно не обязательно!» — а присутствие за столом гида (на правах друга семьи или родственника) тоже оказалось в некотором роде приключением, пусть и не столь захватывающим, как процесс вышвыривания нас из гостиницы «Дуглас», — ведь не каждый день получаешь возможность полюбоваться тем, как управляется с едой человек, выросший в Индиане. Мой отец единственный из нас обращал внимание на то, как ведут себя люди за соседними столиками, — а все они горланили, смеялись и курили, поглощая приготовленную на французский лад пищу — ростбиф под соусом, называемый здесь лангетом, и пирог с орехами, — тогда как он сам задумчиво теребил пальцами стакан с водой, судя по всему, размышляя над тем, как и почему проблемы, обуревающие посетителей, так не похожи на его собственные.
И когда он наконец решил поделиться своими наблюдениями и размышлениями, которые по-прежнему интересовали его куда больше, чем ужин, то обратился не к нам, а к Тейлору, который как раз приступал к десерту, а на десерт он выбрал пирог, присыпанный тертым сыром.
— Мы еврейская семья, мистер Тейлор. Если вы не сообразили этого с самого начала, то поняли потом, когда нас вышвырнули из гостиницы как раз по этой причине. Сильный шок для нас. Его просто так не преодолеешь. Сильный шок, потому что… хотя такое могло бы случиться, и если бы этот человек не стал президентом, но он им стал, и он не любит евреев. Он любит Адольфа Гитлера.
— Герман, — шепнула моя мать, — ты напугаешь нашего младшенького.
— Наш младшенький уже полностью в курсе дела, — уверил он ее и вновь обратился к Тейлору. — Вам когда-нибудь доводилось слышать Уолтера Уинчелла? Позвольте мне процитировать его: Не подразумевает ли достигнутое ими дипломатическое взаимопонимание и других, не преданных пока огласке, аспектов? Не пришли ли они к согласию и по вопросу of американских евреях, а если так, то на чем именно они ударили по рукам? Уинчелл поразительно смелый человек. У него хватило мужества выступить с таким заявлением в общенациональном эфире.
