Дидье Ковелер - Рыба - любовь
Я проводил Сатурна на Лионский вокзал и посадил на поезд до Шамбери. Я стоял на перроне, а он, уже поднявшись на подножку, замер и смотрел на меня.
— Теперь иди, — сказал он мне, когда поезд тронулся.
Дверь вагона захлопнулась, и я смотрел вслед поезду, пока он не выехал из вокзала. Когда я вернулся на улицу Абревуар, Астрид сидела одна в гостиной и ворошила в камине потухшие угли.
— Я должна кое в чем вам признаться, Филипп. Я не слепая.
— То есть?
— У вас прыщик на губе, и пятно от желтка на рубашке.
— Как…
Она подняла руку.
— Через две недели я умру. Я так решила, это мой выбор. Я всегда жила, как хотела, и не время что-либо менять. Я даю себе еще две недели, чтобы закончить историю моей жизни, — прибавила она, кивнув на магнитофон, который стоял возле нее на полу. — А если что и забуду, тоже не беда. Я не хочу дожить до своего столетия и попасть в газеты. А что касается моей слепоты, все очень просто. Полгода назад я сказала Беатрисе: «Какое красивое у тебя платье», она была в юбке, которая одновременно брюки — ну, и как прикажете это называть? И я слышала, как Малышка говорит Жанне: «Мне кажется, она ослепла». Они решили, что я притворяюсь, будто что-то вижу, разыгрываю перед ними комедию. Комедия так комедия, только шиворот-навыворот. За жизнь я такого насмотрелась… Вы даже представить себе не можете. У меня была прекрасная старость, дорогой мой, и я не хочу ее портить. Хочу уйти такой, какая я сейчас. Я чувствую… в голове у меня все путается, и я повторяю одно и то же на этих кассетах…
Она потерла себе щеку, оглянулась вокруг с тревожным видом. На ней была цветная ночная рубашка, красно-зеленая, с китайскими узорами.
— Я вам все это говорю, потому что в долгу перед вами: вы увозите от меня Беатрису. Не хочу, чтобы она меня хоронила. Ей и так досталось. Ей пора уезжать от нас, найти отца, нарожать детей… Жанна останется с профессором. Все складывается очень удачно. Ну, в общем… Так будет лучше. Только не затягивайте прощания, если можете. Я вовсе не железная, какой кажусь, я такая же, как все… даже хуже. Я желаю вам с Малышкой счастья. Она его заслужила.
Я сжал ее плечо. Она кивнула. Я вышел, не оборачиваясь. Жанна ждала меня в коридоре и протянула билеты.
— Профессор очень настаивал, очень… Два билета до Каракаса.
Она была такая печальная, что я сказал ей «спасибо» каким-то извиняющимся тоном. Она пожала плечами.
— Я всегда знала, что когда-нибудь она уедет. Я никого никогда не могла удержать…
Она поднялась по лестнице, опустив голову. У себя в комнате Беатриса собирала чемоданы. Мне хотелось все это бросить и сбежать. В животе у меня образовалась сосущая пустота, мне казалось, я на Друо месяц тому назад… Месяц… За этот месяц произошло больше, чем за все мои двадцать три года. И разве теперь я смогу прожить хотя бы один день так, как жил раньше? Слишком поздно. И слишком рано. Я уже не понимал, жалеть ли мне о том, что случилось, бояться этого или идти напролом. В руках у меня были билеты на завтра.
В Руасси мы ждали минут двадцать, нашли свой выход, съели по сэндвичу. Беатриса оделась во все голубое, волосы собрала в пучок, на лбу — завитки, в руках — соломенная шляпа. На месте ей не сиделось, она грызла дужку очков и теребила меня за рукав. Я смотрел на часы и глотал успокоительное. Я еще никогда не летал на самолете.
По рукаву-коридору мы прошли прямо в Боинг. Чернокожая стюардесса встретила нас гаденькой улыбочкой и проводила на наши места. Пока в салоне все стояли: авиакомпания пронумеровала билеты. Стюардессы пытались рассадить всех по местам и успокоить недовольных. Мы оказались в самом хвосте, там, где крылья самолета не мешали обзору. Ничего, справлюсь: закрою глаза и все. Позади меня жалобно скулила собачка в корзинке, от нее пахло сырым мясом, впереди орал младенец, а по проходу сновал стюард, унося мокрые подгузники.
Беатриса уселась возле иллюминатора и уткнулась в свой индейско-французский словарь, вспоминая язык яномами. Я заметил ей, что самолет задерживается уже на десять минут. Это вовсе не означает, что мы разобьемся, ответила она. Разобидевшись, я уткнулся в журнал. Прошло еще с четверть часа, но дверь в самолет так и не закрыли. Я встал, чтобы самому узнать, в чем дело. Чернокожая стюардесса сказала, что понятия не имеет, но мы скоро взлетим. К самолету подъехала «аварийка», двое рабочих в люльке стали возиться с элероном. Снизу, с земли, ими руководил третий рабочий, жестами давая указания. Пассажиры, приникнув к иллюминаторам или стоя у выхода, следили за их маневрами.
— Что-то там подтекает, — объяснил лысый пассажир.
Рабочие двинули по элерону кулаком и взялись за отвертку. Отвертка упала на землю. Их спустили вниз, стали поднимать обратно, и они застряли на полпути. Полный тупик. Рабочие засуетились, не зная, что делать, в крайнем раздражении. Тот, что стоял внизу, безнадежно махнул рукой, и нас наконец попросили занять свои места. «Аварийка» уехала и увезла в люльке рабочих, которые стояли, скрестив руки на груди.
Я тоже сел на место. Нас приветствовали по радио на трех языках, и пассажиры поочередно встретили приветствие свистом. Моторы гудели все громче и громче, а я все вспоминал, когда и где разбивались самолеты, чтобы отвлечься от подступающей тошноты. Самолет поехал по взлетной полосе, а я уже представлял себе, как проведу полет в туалете, не выдержав воздушных ям. Беатриса положила голову мне на плечо во время взлета, и ничего плохого не случилось. Через какое-то время я заснул с заложенными ушами, видел во сне, как мне плохо, как меня бьет дрожь, как пейзажи таят у меня на глазах, а потом снова всплывают за моей спиной.
Разбудила меня стюардесса. Она протягивала мне шлем, и первое, что пришло мне в голову: самолет терпит крушение и это спасательный костюм. На самом деле это были просто наушники, и в них можно было смотреть фильм, который показывали на переборке, отделявшей нас от первого класса. Беатриса что-то помечала на старой трухлявой карте, не обращая на меня внимания, тогда я нахлобучил наушники и прилип к какой-то лабудени, которую уже видел в Париже. Экранизация популярного автобиографического романа, не прочитав сам роман, понять фильм было невозможно, но те, кто прочел, фильм смотреть не желали, он с треском провалился, и автор заявил, что его текст исказили. На экране героиня стирала, выжимала носки, вся во власти страданий, но тут Беатриса сняла с меня наушники и сунула под нос карту, исчерканную пометками.
— Гумбольдт считал, что путь сассапариль начинался вот отсюда, Руис считал, что выше, на Сиапе, как раз там, где его съели пираньи.
— И его тоже съели?
— Да, и это похоже на проклятье. Кто ищет путь сассапариль, того… Ноты не волнуйся, я запаслась противоядием. Была еще одна экспедиция Шу-Тао-Пиня в 1900 году, они тоже погибли, но оставили ориентир — камень в форме собачьей головы — в этом месте и надо высаживаться на берег. Только все это было в январе, а мы попадем туда в половодье. Ну, в общем, разберемся на месте. Главное — добраться до Шимаве-тери, ближайшей деревни яномами, а там возьмем проводника.
— Яномами — каннибалы?
— Да, но с тех пор, как появились холодильники, они не охотятся в сезон дождей.
Беатриса быстро чмокнула меня куда-то ниже уха, чтобы только я перестал говорить глупости, и я опять уставился в карту, успокоенный, но не до конца, и настроенный скептически. Я вообще не понимал, с какой стати мы найдем этот легендарный путь, если этого не смогли сделать столь опытные путешественники, но свои соображения я оставил при себе, глядя, как с каждым часом расцветает Беатриса. Ознакомив меня с картой, она принялась рассказывать мне об яномами — об их обычаях, укладе жизни, каждодневных заботах. Потом она вернулась к жизни цивилизованных народов и надумала посвятить меня в историю Венесуэлы, и я с трудом сдерживал зевоту, слушая о приключениях Симона Боливара, когда наш самолет наконец стал снижаться над Каракасом.
Аэропорт был построен прямо на берегу моря, посадочная полоса упиралась в дюны. В одно мгновенье рубашка на мне взмокла. Я заморгал глазами, виски сдавило, в ушах стоял звон. Сам аэропорт выглядел вполне современно: ни цветочных гирлянд, ни сомбреро. Беатриса побежала в туалет и оставила меня разбираться с багажом. От очереди пахло потом, люди ворчали, изнемогая от удушающей жары. У меня болели ноги, голова. Таможенник открыл наши чемоданы, порылся и, нахмурившись, показал на банку с пираньей.
— Это рыба, — сказал я.
— Рыба?
Он повертел банку перед глазами. Я объяснил ему, что мы вовсе не ввозим в его страну инородное животное, что это пиранья из реки Сиапа и возвращается на родину, и вообще она дохлая. Таможенник недоверчиво выслушал меня и позвал коллегу. Я надул щеки, тряся головой. Говорил ведь Беатрисе, что не надо брать с собой пиранью, но она ответила, что рыба принесет нам счастье.
