Александр Мелихов - Интернационал дураков
– Гм-гм… А потом что?
– Ерунда, рутина. Вот концовка хороша: е…т, е…т, отскочит, об камень х… поточит, газетку почитает и снова начинает.
– Гм-гм-гм… Смешно. “Газетку почитает…”
Я попытался снова проникнуть под ее бархатные покровы, но она задержала мою руку в своей. Я снова поднял на нее глаза – и обомлел: янтарно-бирюзовый ореол сиял возобновленной неприступной чистотой.
Мы перешучивались с ежовской девчонкой телепатически – я не успел осквернить слух этой дщери иерусалимской своими идиотскими прибаутками!
Ореол внезапно погас, и я очнулся. Она по-прежнему держала мою руку в своей, бережно и сосредоточенно не то исследуя, не то лаская своими пальчиками мою ладонь, – и вдруг я понял, что держу в руке чудо: ведь это же было невероятно, что эти пальчики то замирали, то снова оживали, то схватывали, то распускались… Я поднес ее ладошку к губам и прямо-таки с благоговением приложился к ней, а потом, не выдержав боли тщетно искавшей исхода нежности, принялся в каком-то одурении целовать, целовать, целовать эти никем еще не виданные чудеса природы.
– Этого даже Лизонька не делала… – прошептала она сдавленным предслезным шепотом. – Она одна мной восхищалась, начинала причитать: ни у кого на свете больше нет таких пальчиков… Только из-за нее я и поверила, что во мне тоже есть что-то хорошее, родители же меня все время за что-то воспитывали…
– Бедненькая… – вздохнул старший мудрый друг.
– Да, я такая бедняжка…
– Зато такого мужика отхватила, – пробудился лесоруб.
– Это да, – откликнулась девчонка с “Пилорамы”. – Во-первых, ты шикарно пахнешь. Во-вторых, у тебя есть одно большоедостоинство.
– А душа только на третье?
– Ты же сам в душу не веришь? Но изливать наружу все равно запрещено. Я же вся в твоей… – она завершила еле слышно с радостным ужасом: – Сперме . Надо вымыться побыстрее, чтобы демонов не кормить. Ой, ужас, мы же Библию не завесили!..
– Ничего, она за эти тысячи лет и не такое повидала.
– Умоляю, не кощунствуй! Я и без того ужасно согрешила…
Вишневая хламида исчезла в дверях, и я проводил ее растроганным взглядом: дитя… И поскорее извлек штаны из-под стола, дабы не осквернять ее миражи. Правда, надевать не стал, только перебрался в соседнюю спальню, где меня поджидало еще более глубокое ретро – железная кровать с никелированными шишечками. Странно было видеть ее постель. Такую трогательную в своей обыкновенности.
Что на ней затем происходило, связно изложить не берусь, ибо я довольно долго путался в трех Женях: дщери иерусалимской, робкой мечтательной пятерочницы и свойской ежовской девчонки. Со второй и третьей ипостасью я отлично поладил, но вот первую, кажется, снова пришлось слегка изнасиловать.
Зато на ее кухне среди более скромного провинциального ретро семидесятых мы пили чай и болтали с поистине эдемской беспечностью.
И в прощальных моих поцелуях не было вроде бы ничего, кроме братской нежности, – однако наш посредник рассудил иначе: уработавшийся, с ломотой в пояснице, он снова устремился в глубину, – но Женя, с ужасом округлив свои арбузные глазки, вытянувшись по стойке смирно, жалобно отрапортовала:
– Я ходить не смогу.
Согнув голую ногу под своим вишневым покровом, она молниеносным движением, словно это были очки, поправила меховую оторочку на тапке и снова застыла, преданно воззрившись на меня сквозь чистенькие стеклышки. Этой испуганной скромной девочке я, конечно же, не мог отказать.
Когда я выбрался из дома Зверкова, пасмурный рабочий день был в разгаре, мокрый ветер, по петербургскому обычаю, дул из всех переулков и каналов разом, но я, не опасаясь жабы в горле, шагал по раскисшему снегу вдоль по Канаве в расстегнутой куртке. Я направлял стопы свои к Миролюбову.
В эпоху первоначального низвержения Миролюбов был почти неразличим в блеске тогдашних громовержцев: он обладал удивительным даром не обличать, но опускать . Застрелили вас в подъезде или вы намылились позагорать в Хургаде, – одутловатый, губошлепистый Миролюбов, бекая, мекая, с усилием выговаривая по слову в минуту и не выговаривая половины согласных, повествовал с экрана об этом так, что и в качестве застреленного, и в качестве загорающего вы навеки представали крайне сомнительным типчиком: политики жертвовали
Миролюбову целые состояния, чтобы только он упомянул их соперников в разговоре о музеях или канализации.
Проницательные умы считали Миролюбова хитроумнейшей бестией, однако на меня он и при личном знакомстве произвел впечатление полной дураковатости. В своем агентстве независимых журналистских расследований “Микроскоп” сам Миролюбов, пристроившийся за операционным столом, более смахивал не на хирурга, а на сторожа при прозекторской, мимо которого сновали, роняя ему на стол иссеченные опухоли и язвы, несравненно более шустрые юноши и девушки. “Вы потрясающе умеете работать с людьми!.. – как бы не сдержал я как бы восхищения, и тут меня как бы осенило: – Вам нужно идти в политику.
А то в Думе сидит черт знает кто…” Нет ведь такой наигрубейшей лести, в которой дурак не усмотрел бы половины правды… А сказать по совести – кто из нас не дурак?
Да, мне, это, гововили, мнм, фто я, да, умею убевдать, плямкал губами Миролюбов, блуждая мыслью по какому-то неясному закулисью: политические воротилы-де опасались видеть рядом с собой более хавизматического конкурента, ему требовалась собственная партия. И я воскликнул: “Есть такая партия!” Почему нет? Секрет политического успеха прост – растравить и возглавить. Если состряпать интернационал олигофренов, то в качестве его главы можно просить у власти хороших отступных. Что-то отдавая и униженным. А Миволюбов плямкал: нефтенавивная компания, Жова Мочевавиани… Он уже соображал, на кого переложить расходы. И я ушел от него в звании полпреда дураков всея Руси.
На улицах уже царила прожигаемая бесчисленными огнями ночная тьма, а слякоть на асфальте схватилась как бы весенним ледком, чье похрустывание я различал, только ног под собою не чуял по-прежнему.
Я ощущал лишь приятный холодок в интимных частях тела – незримый привет от моей возлюбленной, покуда не вспомнил, что у этих моих штанов временами сама собой разъезжается молния.
Никакие ступени не круты для преданного слуги, вернувшегося победителем. Чи-жи2к, пы-жи2к, отозвался хрустальный звон за волшебной дверью, и я уже готовился передразнивать единственный в мире голосок с жизнерадостной истошнинкой: “Это ты?..” – “Нет, не я!..” Однако затворы начали лязгать без предварительных вопросов: первый, второй, попытка подергать ручку и только затем уже третий.
Узнаю мою глупышку. Но…Но что это?.. В дверях возникла Надменная
Дама с прошитыми сединой гладко зачесанными висками; по сторонам ее подбородка наметились едва заметные аристократические мешочки. Если бы перед мною предстала Юдифь, я бы протянул ей голову Миролюбова, но перед этой викторианской леди я мог лишь цепенеть.
– Проходи, – кажется, она проглотила “те”, но в голосе ее звучала не надменность, а скорбь, и у меня немножко отлегло от сердца. Ибо для надменности я никто, а для скорби – похоже, сам Создатель.
Я опустился перед нею на колено, чтобы развязать шнурок.
– То, что сегодня произошло, это ужасно, – раскатывались морозом по спине серые свинцовые слова. – Мы больше не должны видеться.
Мой папа когда-то обронил мимоходом: если ты не готов к смерти, ты ни к чему не готов. И, оцепеневший от ужаса, я понял, что пришел миг погибнуть с честью.
– Надо же… – я наконец-то распрямился и сошел с ботинок-котурнов. -
А мне показалось, тебе понравилось. Ты и встретила меня, и проводила крепким дружеским рукопожатием. Даже целой серией.
– Это и ужасно. Я такая грешница, что не могу справиться с соблазном. Значит, мы не должны больше видеться. По крайней мере, наедине.
– Хорошо, перейдем в комнату. Там за нами будет приглядывать Барух
Гольдштейн.
– Ты опять кощунствуешь!..
Подлинность веры – это подлинность боли, – я стиснул ее в объятиях и принялся ловить губами катившиеся из-под невыносимо родных стеклышек слезинки.
– Прости, прости, я же идиот, меня только что назначили полпредом дураков!
Она невольно фыркнула, а потом мы сидели, развернувшись друг к другу на вздувшемся ложе нашей первой любви, и я утирал ладонями остатки слез с ее горяченького личика (лето, эмалированный тазик, я умываю мордашку нашего сына…). Стараясь освободиться от таинственной власти еврейского мстителя, я невольно искал на том же стеллаже чего-нибудь более жизнерадостного и высмотрел меж стекол покоробленную, линялую фотокарточку, на которой мне удалось разглядеть маленькую девочку в явно искусственной шубке, прочно усевшуюся на дюралевые саночки среди какого-то советского захолустья. Тесемки шапочки того же искусственного меха были туго завязаны, выдавливая наружу толстые детские щечки, немножко даже свисающие, будто у хомячка, и я понял, что наметившиеся мешочки, которые я сейчас разглаживаю, – это остатки щек девочки-толстушки. Она и была маленькой девочкой, чьи пальчики были еще не изуродованы слишком тесной обувью. Пальчики растопыривают, пронзило меня уже не так больно.
