Дидье Ковелер - Мой настоящий отец
И тут я увидел, как моя бабушка меняется на глазах: она прерывисто задышала, ее лицо окаменело, взгляд застыл. Она двинулась на хозяина магазина, схватила его за воротник, оторвала от пола и принялась бить спиной о стеллажи.
— Мой внук сказал вам, какой подарок он хочет! — выкрикнула она. — И вы, жалкий недоучка, не имеете права ни критиковать этот выбор, ни оскорблять его, вам ясно?! Просто ответьте на вопрос! У вас есть эта книга?
— Да, да, конечно, — пролепетал бедняга, пытаясь уклониться от падающих с полок книг.
— Так назовите цену и заверните покрасивей!
И она резко отпустила его. Торговец шлепнулся на задницу, вскочил, ринулся к полке и вернулся с «Черными одеждами», изданными в серии «Красное и золотое», и пока волшебным образом успокоившаяся бабушка отсчитывала деньги, дрожащими руками соорудил худшую в своей жизни подарочную упаковку.
Я ошеломленно наблюдал за своей бабушкой, которая снова стала вежливой, сдержанной и разумной. Только налитые кровью глаза да прикушенная нижняя губа выдавали разыгравшуюся в ее душе бурю.
Она стояла с деньгами у кассы и вдруг взглянула на меня с отчаянием. Ее мучили угрызения совести, она боялась, что напугала меня, и ужасалась при мысли, что я все расскажу маме… А может, осознавала, что вновь поддалась безумию, но тогда я этого не понимал.
В тот день я впервые ощутил желание защитить другого человека. Этот рефлекс и сегодня — моя ахиллесова пята, он срабатывает во мне чаще всех остальных. Я выпрямился во весь свой небольшой рост, смерил взглядом побелевшего продавца, который отсчитывал сдачу, бормоча какие-то любезности, и гаркнул ему в лицо дрожа от праведного гнева:
— И чтоб такого больше никогда не было, мерзавец вы этакий!
Он отодвинулся подальше от прилавка и кивнул, прикрыв грудь ладонями. Бабушка с благодарной улыбкой взяла меня за руку, и мы вышли как ни в чем не бывало.
На залитой солнцем улице Бюффа мы шли, чувствуя себя поборниками справедливости, рыцарями-крестоносцами, заключившими союз против всех невеж на свете, мы действовали сообща и были неуязвимы.
На следующем перекрестке она неожиданно остановилась.
— Скажи-ка, а книгу-то мы не забыли?
Мы оба сконфузились и втянули головы в плечи.
— Может, сходишь туда? — В тихом голосе Сюзанны снова прозвучала вся скорбь мира.
И я, рыцарь в сияющих доспехах, помчался исполнять повеление Прекрасной Дамы. Я хорохорился, но отчаянно трусил, и на подходе к магазину совсем скис. В зале никого не было. Я бесшумно подкрался к прилавку, увидел сверток с наспех упакованной книгой, схватил его и дал деру.
— Что он тебе сказал? — шепотом спросила бабушка, чуть не плача от отвращения к себе.
— «Извините, заходите еще», — без запинки солгал я, чтобы красиво завершить историю.
Бабушка почему-то перекрестилась, и мы пошли дальше. Дома я поставил «Черные одежды» на полку, даже не открыв, как охотничий трофей. Мы больше никогда не говорили с ней об этом происшествии.
Несколько месяцев спустя сосед нашел тело бабушки в подъезде ее дома, у лестницы. В первый момент я, к стыду своему, ничего не ощутил, кроме благодарности. Ее смерть позволила мне впервые переночевать под одной крышей с девочкой. Я был у Оливье Плона, мы праздновали день рождения его сестры Валентины — ей исполнилось десять лет, и их родители, тоже психоаналитики, узнав о случившемся, предложили мне остаться до утра. Последний дар непредсказуемой, но такой деликатной бабушки, сумевшей порадовать меня на прощание.
Я совсем не помню тебя на ее похоронах. Ты всегда прятался, когда было слишком больно. А я, как полный кретин, гордился траурной повязкой, обеспечившей мне уважение одноклассников и снисходительность учителя.
С течением лет образ бабушки как-то слился с образом другой моей бабушки с материнской стороны: с ней у нас тоже были секреты, хоть и не такие страшные. Она понимала меня ничуть не хуже. Недавно я нашел «Черные одежды» в нашем савойском доме и наконец-то прочел книгу. Она и правда оказалась не ахти. Маленький томик в красно-золотой фотообложке с кадрами из сериала навсегда останется для меня напоминанием о вечной вдове с юной душой и пылким сердцем, которой ты посвятил голубую тетрадь.
«Моей матери…» — написано на форзаце твоим наклонным почерком, и меня так и тянет поднять за нее бокал.
Ты отыскал ее там, куда попал? Познакомился наконец с отцом?
Твоя загробная жизнь очень меня интересует, но из деликатности, из уважения к тебе я стараюсь не задаваться вопросами, которые в подобных обстоятельствах приходят в голову родственникам всех усопших. Внутренний голос подсказывает, что не стоит донимать тебя спиритическими сеансами. Какой смысл, если эта книга гораздо лучше восстанавливает между нами связь.
Наверняка у тебя в твоем новом жизненном измерении много работы, и нечего мне совать нос, куда не следует. Я не жду от тебя «посланий», если ты сам не спешишь мне их посылать. Точно так же вел себя ты, когда у меня наступил период полового созревания. Не давил, с вопросами не лез, доверял всецело… И всегда был открыт для общения.
— Если захочешь посоветоваться, не сомневайся… — так ты тогда говорил.
В твоих многоточиях наличествовала та самая терпеливая и участливая любовь, которую и я ощущаю к тебе со дня твоей смерти.
И все же ты подал мне кое-какие знаки, я не могу о них не сказать. Я уже рассказывал про песню Брассенса и малиновые трусы. Но не говорил, как ты «подмигнул» нам в день своего рождения.
На следующий после похорон день тебе стукнул бы девяносто один год, так что формально ты скончался в девяносто и не преминул бы пошутить, что умер молодым. Поминки вышли просто грандиозные. Отовсюду съехались твои друзья, старинные и совсем недавние — ты до самого конца обладал редким даром покорять людей с первого взгляда, вне зависимости от их возраста и пола.
Еще не все утерли слезы, а кто-то уже смеялся. Гости наперебой рассказывали о твоих розыгрышах, оплошностях, неукротимых приступах ярости и неуемных восторгах, травили анекдоты, дурачились. Я радовался атмосфере праздника: казалось, ты среди нас и сам принимаешь гостей.
Назавтра утром, в воскресенье 2 октября, мы собрались в идеально убранной квартире и решили, что так просто ты не отвертишься. Я отрезал кусок твоего любимого пирога, обыскал все ящики, нашел старый, времен моего детства, мешочек с дюжиной витых бело-голубых свечей, воткнул одну из них в пирог, зажег и поставил на обеденный стол, возле стула, на котором ты всегда сидел. Мы пели дрожащими голосами «С днем рождения, тебя» и вид имели самый что ни на есть дурацкий. А потом Франсуаза, единственная из моих женщин, которую ты хорошо знал и любил (перед «положением во гроб» она сунула тебе в карман пачку «Давидофф», зажигалку, шоколадку и три печенья) скомандовала: «Задувай!». Мы немножко подождали, но ты, естественно, ничего задувать не стал, пришлось мне, а остальные аплодировали, как полные идиоты. Я смахнул пальцем слезу со щеки и загасил фитиль.
Шагнув назад, я опрокинул огромную вазу с цветами — с тобой это частенько случалось! — и мы потратили некоторое время на уборку, после чего покинули столовую. Через десять минут я вернулся за мобильником, вернулся и застыл на месте: свеча снова зажглась.
Моей первой реакцией стала попытка найти рациональное объяснение. Я зажег на кухне девять остававшихся в мешочке свечей и тут же задул их, проверяя, что будет: вдруг в этих свечах газовые, самовозгорающиеся фитили. Ни одна не загорелась вновь. Это были нормальные, пропитанные обычным жиром веревочки. Та свеча, что горела в столовой, «умерла» естественной смертью: через двадцать минут обугленный кончик изогнулся вопросительным знаком и обратился в пепел.
Мне все стало понятно: мы решили общаться посредством юмора, и ты ответил на той же волне. Ты… или какая-то другая энергия, действующая противу всех известных законов физики и говорящая от твоего имени.
Мне нет нужды верить. Мне ни к чему знать наверняка, я удовлетворюсь простой вероятностью. Я не пробовал выйти с тобой на связь, хотя медиумы-посредники передавали мне весточки от тебя. Об этом я уже рассказывал. Да простят меня закоренелые рационалисты, но все, что я здесь излагаю, истинная правда — стал бы я выдумывать подобную чепуху, рискуя выставить себя на посмешище! Не верите, спросите у других. Я не проповедник, не наркоман, я вообще не верю в наития и озарения, способные объяснить паранормальные явления. Но я не вправе замалчивать этот вопрос, хотя и не могу дать на него ответ.
Через полгода после твоей смерти я получил по почте кассету, вставил ее в диктофон и услышал: «Дидье, это я, твой отец». Голос на пленке то был еле слышен, то напоминал визг пилы, переходил от низких частот к самым высоким, называл имена, факты и детали, которые знал я один: даже тебе было известно далеко не все. Но ты ли говорил со мной? Подделка исключается, версия акустической иллюзии не выдерживает критики. Моник Симоне записала фразу на старенький магнитофон, когда сидела за столом у себя в кабинете и сосредоточенно думала о тебе. Она первой во Франции занялась инструментальной транскоммуникацией. Восьмидесятилетняя Моник получила тысячи сообщений для тысяч незнакомых ей людей; она посвятила этому делу всю жизнь, не требуя ни денег, ни славы, с единственной целью — облегчить горе живых и усопших, употребить свой талант «телефонистки» на благо разлученных смертью страдальцев. В своих многочисленных публикациях[23] Моник не пытается ничего доказывать, а только изучает тайну записанных слов, которые неожиданно возникают из других звуков, вроде шуршания целлофана, плеска воды или радиопередачи на иностранном языке в полной тишине… Интерпретация часто бывает очень субъективной, и тут нужен острый слух или богатое воображение, но по интонациям порой можно узнать покойного: в двух фразах я уловил знакомые обертоны.
