Леонид Сергеев - Заколдованная

— Ерунда! Трусиха! — хрипел я и гнал сильнее.

Эта поездка осталась во мне маленьким праздником, жаль только, что Юльку не обмануло предчувствие, и в конце пути мы грохнулись. Кажется, я засмотрелся на Юлькино ухо и не объехал булыжник. Юлька упала удачно: перелетев через руль, плюхнулась в куст орешника. А мне не повезло — врезался прямо в дерево. Руль саданул меня в живот, и от боли я долго не мог открыть глаза и пошевелиться. Юлька подбежала ко мне, присела на корточки, стала тормошить, звать дрожащим голосом. Внезапно к нам подкатил Колька (постоянно таскался за нами) и стал делать мне искусственное дыхание.

— Без сознания! Но жить, наверно, будет, — поставил он диагноз.

После этих слов Юлька заревела, и эти слезы были лучшим доказательством ее преданности.

Плохое, как и хорошее, имеет обратную сторону. Тот случай убедил меня в Юлькиной любви, но и положил начало моему небрежному к ней отношению. С того дня мы почти каждый день катались на велосипеде, но уже не было того состояния легкости и новизны. Больше того, чем доверчивей и привязчивей становилась Юлька, тем больше черствел я: стал опаздывать на наши свидания, стал Юльке врать. Наверняка Юлька чувствовала, что я обманываю ее, но все равно заставляла себя верить, ведь поверить всегда легко, когда хочешь поверить. И только когда я совсем обнаглел и начал Юльке грубить, ее гордость взбунтовалась и она перестала со мной встречаться. По недалекости я не мог понять Юлькиной перемены, не мог догадаться, что каждая, даже самая сильная любовь должна все время чем-то питаться, ее постоянно надо поддерживать и, уж конечно, не разрушать.

Потеряв Юльку, я не очень огорчился; во-первых, потому что был прирожденным эгоистом; а во-вторых, потому, что у меня появилась новая возлюбленная. Еще когда мы с Юлькой катались на велосипеде, к нам часто подбегала девчонка с раскосыми хитроватыми глазами и веснушками, которые по-моему, она подрисовывала. На шее у нее висело ожерелье — нанизанные на нитку ягоды рябины. У нее было странное имя — Севелина. Когда мы с Юлькой ездили на велосипеде по поселку, Севелина часто стояла у забора и смотрела на нас с усмешкой, а иногда кричала какие-нибудь колкости:

— Липовый гонщик!

Или:

— Ну и парочка: гусь и гагарочка!

Я не обращал внимания, поскольку был убежден, что Севелина так себе девчонка. Но однажды, когда я подруливал к теткиному дому, Севелина подошла и спросила:

— Ты только Юльку можешь катать?

Я соскочил с велосипеда и несколько секунд осмысливал сказанное, заподозрив в ее словах иронию. Но, не увидев ничего едкого, успокоился и пробубнил:

— Кого хочешь могу.

— Тогда прокати меня. Сможешь? — Севелина прищурила глаза и как-то странно на меня посмотрела.

Я подкатил к ней велосипед, и она ловко вскочила на раму. Я заметил, что с Севелиной велосипед бежал гораздо легче, чем с Юлькой, и управлять им было намного проще. Севелина сидела на раме без всякого напряжения, чуть касаясь руками дужки руля. Она то и дело оборачивалась, смеялась и кричала:

— Быстрее, быстрее! — и болтала ногами — крутила невидимые педали.

Я напрягался изо всех сил, мы неслись так, что ветер пузырил Севелинино платье, а мою рубашку просто срывал с тела, но Севелина только смеялась и совсем не трусила, в отличие от Юльки. Вот тогда-то я и понял, что Севелина совсем не хуже Юльки, а кое в чем даже лучше ее.

Мы проехали с километр от поселка и, развернувшись, покатили назад. Я подвез Севелину к ее дому, и несколько минут мы постояли молча, чтобы отдышаться. Севелина стояла рядом, я ощущал ее дыхание и запах загорелой кожи, и видел светлый, как иней, пушок на ее щеках.

Отдышавшись, Севелина тихо сказала:

— Спасибо.

И вдруг приблизила свое лицо и поцеловала меня.

— До свидания! — еле слышно прошептала она.

Возвращаясь домой, я уже был уверен, что Севелина несравненно лучше Юльки, и ругал себя за то, что не видел этого раньше.

Это было одно из самых значительных и грустных открытий в моей жизни. В тот день я встал на путь все увеличивающихся возможностей. Тогда я еще не знал, что чаще всего эти возможности ведут к недолгой восторженности и последующему разочарованию. Но, встав однажды на этот заманчивый путь, я так и не смог освободиться от этих иллюзорных представлений, и в этом вся непоправимость моего открытия.

Самым обидным тогда было то, что на другой день Севелина как ни в чем не бывало снова начала подтрунивать надо мной. Как будто между нами ничего не произошло. Я-то думал, что после поцелуя все будет иначе. Настроился на серьезную, долгую любовь, и вдруг — на тебе! Севелина оказалась легкомысленной девчонкой или, что еще хуже, коварной актрисой.

Я очень переживал. Даже заболел. Тетя несколько дней поила меня лечебными травами — решила, что у меня какая-то таинственная болезнь, ей и невдомек было, что ее беспутного племянника раздирают нешуточные страдания.

Поправившись, я стал делать вид, что Севелина мне безразлична. Встречая ее на улице, демонстративно громко насвистывал и, пританцовывая, проходил мимо. Среди ребят строил ей рожи и грубил. Сейчас я думаю, мне плохо удавалось казаться безразличным. Я слишком подчеркивал свое безразличие, и от этого всем было ясно обратное. Как ни крути, а все неестественное, показное вызывает подозрение и выдает неуверенность в себе.

Через несколько дней Севелина подкараулила меня, когда я возвращался домой, и снова попросила прокатить на велосипеде. Я не смог перебороть себя и согласился. И опять мы совершили замечательную прогулку. Как и в первый раз, когда я отвез Севелину домой, она тихо поблагодарила меня и поцеловала. На другой день я сразу выздоровел.

А потом Севелина вдруг прокатилась с Колькой на его велосипеде и дала мне повод для новых переживаний — все было таким зыбким, неустойчивым, обманчивым, любая минута могла разрушить мое счастье или снова его вернуть.

Однажды мы сидели на бревнах около ее дома, у забора в бело-розовых граммофонах вьюна. Был полдень, и сильно парило. Я водил пальцем по воздуху, а Севелина угадывала, что я рисовал. Вдруг она сказала:

— Знаешь что?! Давай поедем купаться на Мешу?

Меша находилась в семи километрах от поселка — небольшая река с потрескавшимся, вспученным слоем ила на берегах. Иногда среди ила проглядывали островки песка, заросшие лопухами. Мы выбрали самую лучшую отмель. Разгоряченные от езды, кинули велосипед на песок и помчались к воде. Сбросив на ходу рубашку, я сразу влетел в воду. Севелина остановилась, сняла платье и прыгнула за мной. Я отчаянно колошматил по воде руками, булькал и крякал от удовольствия. Севелина то подплывала ко мне, смеялась и брызгала, то бесшумно отплывала, высоко держа голову над водой, как маленькая русалка.

Накупавшись до синевы, до гусиной кожи, мы упали в белый сыпучий песок и долго неподвижно лежали; загорали под палящим солнцем и рассматривали жуков, карабкавшихся в осыпных воронках. Незаметно рука Севелины подползла ко мне под песком, и я от неожиданности вздрогнул. Севелина засмеялась, вскочила и, стряхнув песок, побежала собирать раковины от улиток.

Я решил смастерить шалаш. Натаскал прутьев тальника, воткнул их толстыми концами в песок, а наверху перевязал камышиной. Затем нарвал лопухов и закрыл ими остов шалаша — жилище получилось отменным и я спустился к реке, чтобы похвастаться Севелине. Она сидела у кромки воды и прутиком выводила на иле: «Севелина + Леша = любовь».

Потом мы сидели в шалаше и сквозь ветки смотрели на облака и стрижей, потом лазили по деревьям, бегали по лугу, играли в салки; после игры побежали в лес собирать ежевику, и не заметили, как углубились в чащу и заблудились. Наш радостный настрой сразу угас. Между нами даже возникла небольшая перебранка с взаимным обвинением в глупости.

Вскоре мы все-таки вышли из леса и увидели речку в круглых кустах тальника. К этому времени солнце уже стало низким и таким неярким, что на него можно было смотреть.

Когда мы подошли к реке, в воду зашлепали лягушки и от берега отплыла стайка мальков, напуганная нашими тенями. Мы думали, что спустились прямо к месту нашей стоянки, но оказалось, она осталась где-то в стороне.

— Наше место там! — я уверенно показал вверх по течению и пошел по мелководью.

Моя спутница, поеживаясь, поплелась за мной. Она уже устала и медленно передвигала ноги; за ней от взбаламученного дна поднимались пузырьки и песчинки.

В верховье реки нашей стоянки тоже не оказалось. Тогда мы выбрались на берег и пошли назад, вниз по течению. Мы шли по скользкой, мокрой от росы, траве. Оборачиваясь, я видел, что глаза у Севелины часто моргали, а губы дрожали — она еле сдерживалась, чтобы не заплакать. Я чувствовал, надо сказать что-то хорошее, чтобы опередить ее плач, но что — так и не мог придумать. И вдруг увидел — солнце почти совсем спряталось за холмы, остался только маленький краешек.