Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

Люди на ходу отряхивают волосы, шляпы или пиджаки. Им даже не нужно поднимать голову – по этой пыли они узнают о приближении весны.

Под вечер, высыпая в кипящую воду целую горсть сухой ромашки, приемная мать пожимает плечами и качает головой. И продолжает делать это, пока остывает нежно-желтая жидкость. Потом мягкими движениями промывает Богдану покрасневшие глаза. Молчит. И только под конец заботливо спрашивает:

– И зачем тебе это было нужно?! Не надо повсюду заглядывать, сынок!

Богдану было около шестнадцати лет, когда он познакомился с госп. Исидором. Это был тихий старичок, страстно преданный делу, ради которого он жил и на которое, в сущности, тратил все свои сбережения. Дело в том, что госп. Исидор ежедневно покупал птиц. Он не стремился приобретать какие-то особые, редкие породы и не отдавал предпочтения ни чарующим слух певчим птицам, ни разнаряженным декоративным, ни обычным скромным, но веселым птахам; платил столько, сколько спросит продавец, но при этом не держал у себя в мансарде ни одной клетки. Чисто выбритый, в белом полотняном костюме, в летней шляпе и с галстуком-бабочкой, он выходил из дома еще утром и вскоре возвращался с птицей в плетеной корзинке или в кармане пиджака.

Поднявшись наверх, в мансарду, он не садился отдохнуть, а сразу же открывал окно и выпускал птицу. Щегол, канарейка или попугай, все равно кто, обычно некоторое время стоял на чистом подоконнике среди горшков с пышными красными геранями. Как бы с недоверием еще недавно заключенная птица оглядывалась на госп. Исидора, хлопала глазками, делала неуверенные движения, а потом взлетала. И это было все.

Все, кроме чего-то еще, чего-то еле слышного. Богдан заметил, что каждый раз старичок бормочет что-то невнятное. Поначалу он ничего не мог разобрать, а потом постарался в решающий момент оказаться как можно ближе к госп. Исидору. И наконец сумел, звук за звуком, расшифровать стариковский шепот. Каждый раз он тихо повторял одно и то же:

– Лети, Исидор. Ну, пожалуйста, Исидор, лети!

Каждому дана определенная мера сна или яви. Один будет ее использовать медленно, другой торопливо, но это определенное количество нельзя дополнительно увеличить или уменьшить, оно неизменно. Рано или поздно русло времени становится пустым. Берега остаются на месте, но между ними больше ничего не течет. Некоторое время еще живут покинутая трава, пузырьки от дыхания рыб, следы раков и домики перламутровых улиток, но течение забвения медленно относит и их к далекому морю, куда можно попасть, только предварительно исчезнув.

Приемная мать Богдана жила своей явью немилосердно. Три приемных отца смотрели за мальчиком во сне, она же бдела над ним постоянно. Живя так быстро, после многих лет проведенных без сна, мать Богдана скрылась за опущенными веками и так навсегда там и осталась. Точно так же, как есть люди, которые ради других постоянно видят сны, есть и такие, которые приносят себя в жертву, отдаваясь постоянной яви. А тот, кому жизнь отмерила только одно из двух основных течений, быстрее остальных оказывается в русле времени, по которому, терпеливо двигаясь к бесконечности, течет забвение.

Предчувствие материнской смерти настигло Богдана на болотах, к северу от столицы, где он наблюдал за птицами, готовясь к приемным экзаменам по кафедре орнитологии. Пробираясь через камыши, переправляясь через каналы, уклоняясь от паутины, раздвигая осоку и разгоняя стоявшую над болотами дымку, он неожиданно вышел на берег речного рукава, который вода покинула совсем недавно, оставив после себя еще влажные воспоминания, грозди пузырьков, наполовину угасшие события, следы раков, комья и клубки корней и трав, извилистые следы улиток… Этот посеревший, жалобный и покинутый мир, может быть, и не привлек бы внимания Богдана, если бы на дне рукава, среди ила, он не заметил маленькое тельце птицы, которая испуганно трепыхалась, совсем одна. Пренебрегая опасностью попасть в трясину, которая, подстерегая легкомысленных, коварно перемещалась из конца в конец болота, Богдан спустился в пересохшее русло. Необычным было то, что юноша увидел такую птицу, которую никак не ожидал встретить на болоте. Это была самка зяблика, которая, видимо, заблудилась. Решив, что, должно быть, злой ветер заставил ее изменить полет, Богдан нагнулся и как можно осторожнее поднял нежную пульсирующую горстку перьев. А потом его взгляд встретился со взглядом птицы. И сразу после этого она взмахнула крыльями. Как будто хотела прикоснуться к своему спасителю. Одно крыло задело его щеку. Для каждого слова – свое перо. Сомнения не было. Богдан ощутил собственным лицом, что в крыле птицы находилось то самое перо, которое с полной силой смысла вывело слово прощания с приемной матерью.

Как быстро ни мчись, предчувствие не обгонишь. Хотя Богдан отправился домой тотчас же, он натыкался на него повсюду, даже перед дверьми собственного дома. В коридоре на полу лежало тело приемной матери Богдана, душа ее в то утро отправилась куда-то на небеса.

Из большой комнаты доносился слишком громкий звук включенного телевизора. Яркий экран отражался в зеркале, висевшем прямо напротив аппарата. Во всю длину зеркала тянулась трещина

Приближенными, на которых деспот Стефан Лазаревич мог полностью положиться, были дворецкий Радивой, конюх Десан, псарь Држац и сокольничий Любен. Деспот особенно любил охоту, так что из этих четверых трое последних почти не разлучались с ним. Но милее всех сыну Лазаря был сокольничий Любен, которого он вообще не отпускал от себя ни на шаг. Даже тогда, когда выезжал на охоту во сне, первым возле него был высокий, видный юноша с серым грузинским соколом на вытянутой правой руке.

В конце XIV века охоты во сне деспота Стефана Лазаревича были чрезвычайно популярны среди прославленных людей и того, и более раннего времени. Во сны Стефана приглашенные прибывали из разных краев, это были искуснейшие охотники всех столетий. По устоявшемуся порядку охота начиналась с того, что загонщики из глубины пространства гнали на доблестных гостей стаи сов, соек и птиц-тьмиц, и тут начинался далеко не безопасный бой, причем случалось и так, что в деспотовом сне кто-нибудь из гостей мог серьезно пострадать. Так вышло однажды с византийским василевсом Андроником Комнином (хотя наяву он умер в 1185 году), для которого охота закончилась гибелью после схватки с крылатым лихом.

После охоты гости обычно беседовали с хозяином о музыке, например о новых замыслах доместикуса кира Исайи Србина. Речь могла зайти также об архитектуре, горном деле, медицине или поэзии, особенно о сочинениях милого сердцу деспота Григория Цамвлака. Под конец обменивались рукописями на греческом и латинском, тщательно сравнивали версии романа об Александре Македонском или предлагали друг другу разгадать к следующей встрече древние византийские загадки. Не мужское и не женское, когда умираем, друг друга рождаем? Поле – бело, волы – черны, пастух – перо, кто отгадает – молодец? А перед отбытием гостей подавали богатейшее угощение, составленное из самых разных блюд, причем, как правило, преобладали дичь и терпкое белое вино.

Среди того, чем деспот Стефан Лазаревич мог гордиться перед своими сотрапезниками, был и Любен. Ни у кого не было столь искусного сокольничего. Ни татарские мастера обучения птиц, ни великий валахский птиценос, ни тесалийские джерекары, ни османские шахинджибаши и шахинджии, ни господа фряги, грузины или ляхи, даже все вместе взятые, не могли сравниться с этим юношей. Конечно, все они читали известнейшее произведение императора Фридриха II «Об искусстве соколиной охоты», равно как и рассуждения на ту же тему грека Константина Манасеса, они украшали своих соколов золотыми колокольчиками, на особый щегольской манер затачивали их когти и клювы, они, стоило птенцам вылупиться из яиц, драгоценным змеиным жиром смазывали их крылья, чтобы не дать им срастись даже самую малость, но ни у кого из них птицы не были так избалованы сердечностью. И на каждой охоте было очевидно – там, где случилось быть сокольничему Любену, синий свод сна был чист и от сов, и от соек, и от тьмиц.

Отнюдь не столь редко, как это зачастую ошибочно думают, среди гостей государя Сербии присутствовали и дамы благородного рода. Они прибывали в одиночку или в сопровождении своих мужей, некоторые на равных правах участвовали в охоте, другие просто искали сильных ощущений, которыми изобиловали пути-дороги снов. Вот так и случилось, что статный Любен приглянулся византийской императрице Филиппе, второй жене кира Феодора Ласкариса, владыки Никейской империи, женщине настолько желавшей страстно и полностью отдаваться и рожать детей, что в своих снах она могла на двести лет опередить собственную явь. Как-то раз во время охоты прямо в лицо императрице бросились две сойки, жаждавшие напиться свежей армянской красоты. Супругу государя спас от беды сокольничий деспота, и она, понимая, что слов здесь будет недостаточно, поблагодарила его пожатием руки. А так как эта молодая дама не носила с собой обычных прикосновений, то, понятно, почему это маленькое выражение признательности очень быстро расцвело в повесть особой, любовной природы.