Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

Я встал с бутылкой в руке, подошел к полке, вытащил «Трех товарищей» и стал рассматривать цветную обложку, на которой был нарисован «Карл-призрак шоссе» или, как он правильно назывался в гимназической немецкой хрестоматии, Karl, das Chaussegespenst, гоночный автомобиль троих друзей, о которых рассказывается в романе. Ну и женщина, больная туберкулезом, — четвертый товарищ, так ведь и в «Трех мушкетерах» речь тоже не о троих, а о четверых приятелях, и четвертый — это д’Артаньян.

— Как она там?

— Устала, — ответил я. — Прилегла.

— Это нормально. Ты не рассердишься, если я последую ее примеру?

— В каком смысле?

— Тоже пойду прилягу.

— Ты тоже болен?

— Нет, не болен. Но я устал и уже не так молод, как ты.

— Ложись, конечно, — ответил я, сделал два шага к двери, думая, как его понять, надо ли мне уходить.

— Вот и хорошо, — сказал Хансен, — я рад, что ты не обиделся. — Он одним глотком допил пиво и сказал: — Посиди здесь в тепле. Тебе тут всегда рады. — А потом исчез в задней комнате Хрустального дворца, семафоря из заднего кармана революционной тряпкой.

Всегда рады, угу. Я стоял с пивной банкой в руке, не зная, то ли уйти, то ли сесть и почитать, например, Ремарка. Но в доме было душно, слишком жарко, и книга не та. Я чувствовал себя обманутым. Я вышел из Хрустального дворца на улицу с пивом в руке и подумал: раз так, уеду домой, здесь меня никто не хочет видеть.

Я пересек пристроенную Хансеном терраску, прошел мимо прикрученного к козлам мотора, оглянулся и увидел, что в причудливо-полосатой тени куста неподвижно стоит фазан, обратив длинный хвост в сторону дороги. Фазан был коричнево-красно-зеленый, плотно обложенный тишиной, которая показалась мне угрожающей. Только блестящий глаз едва двигался в красном пятне и отсчитывал каждый мой шаг. Я испугался этого глаза.

— Чёрт, — сказал я громко. — Это знак.

И пока я шел к изгороди, чувствовал, как глаз прожигает в моей спине дыру.

15

Это случилось в субботу, около полуночи. Я спускался вниз в город, возвращаясь с маминого пятидесятилетия. Я решил дойти до площади Карла Бернера пешком, хотя легко мог бы доехать на метро, это меньше пятнадцати минут, но мне надо было выветрить из организма этот вечер.

Идти пешком было далеко и темно, хотя фонари вдоль дороги светились, некоторые желтым, некоторые оранжевым, а некоторые холодным синим блеском.

Я ходил этим маршрутом годами, но, пока не съехал от родителей, почти всегда двигался в обратном направлении, потому что любил ходить по правой стороне этой дороги, но обязательно вместе с потоком машин, а тогда оставалось идти из центра, в противном случае мне казалось, что все водители пялятся на меня, а некоторые даже опускают стекла и показывают пальцем — вот, мол, чудак, один из всех прет по жизни не в ту сторону.

Но я переехал от родителей, жил отдельно уже три года. И сейчас шел осенней ночью по городу, возвращался с пятидесятилетия мамы и шагал к центру мимо Орволла, под круговой развязкой на кольце, и дальше вниз мимо района Торсхов и школы в Розенхофе, печально серевшей в конце улочки направо. Я проучился в ней два года, пока не пошел дальше, в гимназию. Здание похоже на тюрьму восемнадцатого века, парижскую Бастилию, например, и годы, что я провел в ее стенах, не были самым радостным периодом жизни. Но теперь школа вместе со школьными годами осталась позади, а я начал спуск к площади Карла Бернера.

Дойдя до нее, я в который раз подумал, какая же это прекрасная площадь, точно солнце с лучами-улицами, сияющими во все стороны, такой, насколько я знал, могла быть городская площадь в каком-нибудь большом городе в мирное межвоенное время, в Берлине из кёстнеровских «Эмиля и сыщиков» или в Цюрихе, в Базеле и Будапеште, где трамвайные пути и автобусные маршруты пересекались в скрупулезно просчитанном орнаменте стальных дуг, блестевших на брусчатке, а в воздухе надо мной, гораздо выше движения, выше трамвайных колес и резинового хода шин вздымалась путаница проводов, протянутых от домов на одной стороне, через красивые металлические столбы посередке на другую сторону и закрепленных на домах там. Провода были как крыша, под которой можно спастись от дождя. Так мне казалось.

Эта площадь — особый мир: вот на запад отходит царственно широкая улица Кристиана Микельсена, по бокам ровными шеренгами замерли липы, правильно зеленые или, как в этот вечер, выпроставшие голые серые ветки в серый сумрак ночи. В другую сторону отпочковывается Гренсевейн, она делает зигзаг за станцией метро и исчезает, на домах этой улицы горит реклама, и за углом на Финнмарк-гате, и наискось через площадь, рядом с заправкой, тоже реклама, а неподалеку от книжного магазина, левее или правее, смотря где вы стоите, сияет красными полосами неоновых ламп вход в кинотеатр «Ринген» с Тронхеймсвейен, но после сеанса, еще плохо ориентируясь на свету, вы выйдете на Тромсё-гате вблизи кондитерской Бергенсена. Еще пересекая площадь, я почувствовал себя лучше. В голове не гудело и не ныло. Было очень поздно, ночь, вокруг высилась темень, вихри снежной крупки кружились в порывах северного ветра, и транспорт реденько полз в сторону центра. А я шел по широкой площади далеко от тротуаров, переступал рельсы и камни брусчатки, это была моя площадь, мой перекресток большого города, ее называли Красной площадью — до войны потому, что в Восточном Осло она была такая одна, а в семидесятые потому, что многие утверждали, будто бы светофоры на площади всегда горят этим цветом.

Я отпер дверь в подъезд, и бодрый запах «Зало» встретил меня на первом этаже и сопроводил до второго, где я вставил ключ в замок и вошел в квартиру. Я аккуратно закрыл за собой дверь, она медленно скользнула на место и тихохонько щелкнула.

Я сразу почувствовал, что она здесь, нутром понял, эта поднявшаяся пониже пупка волна, эта дрожь в животе, и чтобы удержать это чувство как можно дольше, чтобы оно не пропало, и в одних носках прямиком прошел на кухню, не сказав хотя бы «привет» в полуоткрытую дверь в гостиную, где за книжным шкафом стояла постель.

Я дал ей связку ключей, она могла приходить, когда захочет, если захочет. Прийти рано утром и позавтракать со мной, чтобы отдохнуть от своей семьи и поплакать у меня здесь, отдохнуть от езды на метро, потому что ей всегда приходилось выскакивать на «Экерн» из вагона и тошниться за навесом, и еще раз делать так на станции «Хасле». Когда она изредка ночевала у меня и я провожал ее до трамвая на площади Карла Бернера и ехал с ней почти до самой школы, ее рвало за колоннадой Дейхмановской библиотеки. Однажды я ждал ее у входа в метро почти у самого ее дома и видел, как мать ударила ее по лицу, когда она надела не свое пальто, а синее полупальто брата, собираясь идти со мной в кино смотреть «Клют» с Джейн Фондой и Дональдом Сазерлендом в главных ролях. Его повторяли в кинотеатре «Фрогнер». Сам я его уже видел, но она нет.

Я бесшумно положил связку ключей на столик рядом с мойкой, бесшумно налил себе апельсинового сока из холодильника и сел к столу, на котором лежала книга, я читал в тот момент «Отверженных» Гюго, уже кончил первый том и порядком углубился во второй.

Потягивая сок, я листал страницы, вспоминая, что успел прочитать утром, я читал, не вылезая из кровати, примерно до половины двенадцатого, это была суббота. Не в моих привычках так проводить утро, но я знал, что мне важно отхватить как можно больше страниц, пока день не набрал обороты и не грянуло время гнать себя на улицу и ехать шесть остановок на метро к маме на юбилей.

Я снял с себя на кухне всю одежду, положил ее на стул здесь же и пошел в маленькую ванную, чтобы смыть с себя этот вечер с этим празднованием, почистить зубы и босиком прошлепать в темноте к дивану в гостиной за книжным шкафом, обогнув по дороге стол, заваленный стопками книг. На стене рядом со столом висела фотография Мао, но сейчас ее было не разглядеть. Я осторожно проскользнул под одеяло. Диван не был рассчитан на двоих, но нам обоим много места не требовалось, и я рассчитывал, что она будет спать дальше под моей рукой, проснется под утро и удивится — когда я здесь появился? Но она была такая распаренная под одеялом, а я такой холодный, что она сразу проснулась, повернулась и спросила:

— Это ты?

— Конечно, я.

— Как скажешь.

— Кончай, а то буду ревновать.

— Будешь?

— Еще как.

— Это хорошо.

— Ты и я — мы вдвоем, — сказал я, — только ты и я против целого мира.

— Это правда, — сказала она, — так оно и есть: ты и я; ты, я и эта твоя партия, в которую я тоже вступлю.

— Вступишь, когда дорастешь.

— Я не чувствую себя маленькой.

— Я знаю, ты, конечно, совсем не маленькая, — сказал я, хотя она была очень маленькая, на несколько лет младше меня, а я тоже был еще шкетом, и я приподнялся, растер руки, чтобы они согрелись, и сказал: — Иди сюда, — и стал ласкать ее совершенно особым движением, и она замерла и лежала не шевелясь, а потом я сказал: — Черт возьми, как же было хорошо, — и об этой вещи, об этом «черт возьми» знали только мы двое, и никто больше, и ни у кого подобного и в заводе не было; как же мы были молоды тогда, и как мало знали.