Чезаре Дзаваттини - Слова через край
Астма
— Хотите знать, — продолжал рыбак, — почему я ни разу не совершил преступления? Потому что у меня астма.
Еще раньше он сказал:
— Сегодня я расскажу все.
Я тоже уже много лет хотел все рассказать, и теперь на этом островке посреди реки (молчание возносило нас над всем окружающим), когда ближние селения скрыты от нас тополями, а города словно утонули, мне казалось, настал подходящий момент. Мы со случайным попутчиком сразу поняли друг друга. Тут не было никакой опасности, что вас услышат, лишь проплывавшие вдали лодки гнали к острову легкие волны, которые отступали назад с негромким рокотаньем, и рыбы мчались за ними, обезумев от страха, что могут навсегда завязнуть в прибрежном иле.
Мой попутчик был сейчас мною, а я был им. Нам необходимо было говорить, говорить громко, чтобы слова не сгнили, не изъязвили нам все внутренности. Разговор пошел бы нам на пользу, как кровопускание. Начался он с бабочки, которая прилетела с другого берега. «Что заставило ее совершить столь долгий и трудный перелет на своих хрупких крыльях?» Ведь ивы и робинии на том берегу такие же, как на этом?
— Не будь у меня астмы, я бы такого натворил!
Я слушал и одновременно беседовал в мыслях с целым миром. Ведь я так давно ждал этой минуты. Достаточно набежать тучам, внезапно налететь ветру или мне услышать радостные крики на дороге, чтобы я начал свою исповедь. И встречные тоже исповедались бы. Как только старик умолкнет, я громко крикну: «Смотрите на меня, не отрывайте глаз! Есть кто-нибудь на земном шаре, чей взгляд не прикован ко мне?!»
Да, вон тот человек на холме — он надевает ботинок. Ну, готово? Наконец-то все на меня смотрят — и сейчас увидят, как я умру. Бум-бум! Я застрелился на этом шпиле. Я ушел, точно последний луч солнца, а вы навечно останетесь в моей тени. Рыбак толкнул меня локтем в бок. Он поднес прямо к моему лицу рыбу, которую вынул из корзины.
— Астма — она такая же.
Рот рыбы открывался и закрывался, открывался и закрывался — должно быть, так глотают воздух младенцы, умирающие с голоду.
— Скоро она уснет. А от астмы не умирают, вернее, умирают медленно. Все внутри словно стекленеет, и вздохнуть нечем. А птицы прилетают и одним взмахом крыла уносят целые потоки воздуха. На астматиков и глядеть смешно. Я возвращаюсь в село, когда уже стемнеет, чтобы женщины не увидели, что рот у меня как у этой рыбы. Вдруг мне станет плохо, когда я соберусь сделать что-нибудь страшное? Преступление надо совершать спокойно. Преступник не должен быть смешным и жалким. — Мой попутчик погрузил корзину с рыбой в воду. — Так они не подохнут и попадут на кухонный стол свеженькими.
Вскоре я под каким-то предлогом распрощался с рыбаком, а потом в сельской больнице расспросил врача об астме. «Астма», — прочитал я на санитарном щите. Раз в семье не было астматиков, так нет и причин бояться этой болезни, объяснил мне медик.
«Но как же тогда бог меня объегорит?» Я мысленно выразился именно так: «объегорит». Хотелось бы это знать заранее. Но я никогда этого не узнаю.
«Эти печальные мысли наверняка скоро улетучатся, — подумал я. — А вдруг они всегда теперь будут со мной?» Я вздрогнул.
Я рассказываю об этом спустя несколько месяцев, и, помнится, грустные мысли улетучились уже через пять минут. Странно, что они могли исчезнуть и вновь исчезнут через несколько минут или даже секунд. Но как и куда они улетают?
Кино
Быть может, тому виной мой вопль, но мои дети так скоро этого не забудут. В субботу вечером мы все сидели и столовой. Сначала посмотрели короткометражный фильм «В зоопарке», потом комическую сценку. Дочка, смеясь, подбежала ко мне, и я, тоже рассмеявшись, взял ее на руки. Клаудио вставил третью кассету из тех, что мы взяли напрокат. Антонио крикнул: «Подождите минуточку», помчался в кухню за хлебом и вернулся, жуя здоровенный кусок. Потом сел рядом с матерью. Он был по-настоящему счастлив. Ничто на свете не могло сделать его счастье еще более полным. Джулио на глазах у Россаны извлек из колоды бубновую семерку.
— Мама, как это Джулио ухитряется стать богом? — изумилась Россана.
Вот сейчас на белой стене появится корабль.
— «Рыбная ловля на севере», — громко прочел Клаудио наклейку на кассете.
Все уставились на стену. Погас свет. Я тоже был счастлив. Разве я виноват, что чувствовал себя счастливым?
— Человек умер, — сказал мой вечный исповедник.
— Ну и что? — сказал я.
— Сто человек умерло, — не сдавался духовник. У него дурно пахло изо рта, и я старался держаться подальше от исповедальни. Он говорил умные слова, но они скатывались с меня, словно вода с мрамора.
— Три миллиона людей погибло!
Нет-нет, я все-таки счастлив. Счастлив оттого, что мой сын жует кусок хлеба, а густые волосы моей жены серебрятся, едва ее голова попадает в конус света, прорезающий комнату, счастлив оттого, что поскрипывают стулья, а я сижу, прислонившись к буфету из орехового дерева. Ореховое дерево теперь в цене, с такой мебелью я не обеднею до самой смерти. Бывают позы, когда ты весь точно в гипсе, достаточно сместить локоть на сантиметр, и уже не будешь счастлив.
«Служащий из проката ошибся», — подумал я. На экране была не «Рыбная ловля на севере», а гостиная, заставленная зеркалами. Какой-то человек стал поспешно раздеваться. Секунда-другая — и он остался в одних трусах. Дети засмеялись. За плечами мужчины чернела портьера. Вот она раздвинулась, и показалась раздетая женщина. Мужчина мгновенно повернулся, женщина протянула к нему руки. И тут я закричал. На миг глаза моих детей оторвались от картины. Жена вскочила и тоже отчаянно закричала. Ее руки, словно крылья летучей мыши, замелькали перед экраном.
А мужчина тем временем положил руки женщине на грудь.
— Остановись, остановись же! — завопил я.
Я мог умереть, выброситься из окна, весь мир мог на коленях умолять его, но тот человек уже не в силах был остановиться.
Я толкнул ногой стол. Антонио включил свет: прожектор свалился на пол, из него шел дым. Я сорвал с дивана покрывало и уже бросился было тушить пожар, но это оказалось ненужным. Антонио уже рассматривал аппарат, пытаясь определить, где же он поврежден. Я хотел сделать что-то немедленно, пока не поздно, но не знал что.
Все глядели на меня. Уж лучше пожар, пускай языки пламени лизали бы мебель и занавески. Я бы бросился звать людей, поплакался бы: мол, все сгорело. Впрочем, стоит ли жаловаться на пожар или на болезнь чужим людям?
«Ну и вздую же я завтра этого типа из проката. Уж я ему покажу. Заставлю с его собственной башки брильянтин слизывать». Окажись он в тот миг в комнате, я бы его задушил, потому что не знал, что еще могу сделать или сказать. Антонио и Клаудио все еще возились с аппаратом.
— Сумеете починить? — спросил я.
Сыновья не ответили, а я не решился повторить свой вопрос. Жена с дочкой исчезли. Я мучительно думал: «Можно ли что-то придумать, чтобы все случившееся не случилось?» Нет, ничего не придумаешь! Это случилось на всю жизнь, вобрав в себя мои дни и дни Клаудио, и еще дни Антонио и Джулио, а заодно и дни моей жены и Россаны. Часы пробили одиннадцать. Начиналась долгая, слишком долгая жизнь. Мне хотелось сесть и задохнуться от удушья, только бы не делать даже тех нескольких шагов, которые отделяли меня от спальни.
ИЗ КНИГИ «ПОТОМ УНИЧТОЖИТЬ»
Невероятное
Когда наступает осень и на бульварах загораются призывные огни, а стены разукрашиваются яркими афишами, на улицу Люмьер стайками слетаются девушки из Перигора, Тюрени, Шампани — краев, где женщины славятся своими широкими бедрами и стройными ногами. По крайней мере так казалось господину Оноре де Бальзаку, знатоку в этой сфере.
В родные места эти «ласточки наоборот» возвратятся лишь в мае.
Все они девушки из ревю, которых мы увидим полуголыми и обезображенными гримом в «Фоли-Бержер» — искусственном раю для иностранцев.
Едва погаснут огни рампы, а последний звук саксофона все еще будет парить огромной летучей мышью над темными ложами, эти девушки выскользнут из еле заметной дверцы и быстро разойдутся в разные стороны.
Куда же они уходят?
Зритель в своем воображении низвергает в пропасть порока светящуюся наготу их тел, а загадочные черные линии вокруг глаз рисуются ему пещерами оргий.
Куда же они уходят?
…На чердаке одного дома нашли мертвую девушку. Она жила там одна. Заболела, и никто о ней не вспомнил. Умерла, как одинокая птичка. А мать в селении ждет, когда она вернется весной с деньгами, заработанными в Париже.
Куда же они уходят?
Невероятное в нашем мире — это честность. Или же поэзия.
Упорядочить призывы к тишине!
В одном из театров Аделаиды (Австралия) зрители учинили драку.
