М. Моррис - Современная вест-индская новелла
— Каждый вечер, начиная с половины девятого, она прохлаждается у себя в садике, голая, как бутылка. В чем мать родила.
— Да ведь это и есть единственный по-настоящему роскошный наряд, — восторгается Нерестан и поглядывает на часы, чьи стрелки неуклонно ползут в направлении полюса любви. О чудо из чудес — необратимый ход времени! Цель путешествия — блаженство. Срок пребывания — вечность. По иронии судьбы сигнал отправления дают куранты на церкви святых Иакова и Филиппа. Светофор вожделения меняет красный цвет на зеленый. Дамоклес срывается с тормозов. Он выскакивает на улицу, оставляя за собой струю лаванды. Он ничего не видит, ничего не слышит, ни о чем не тревожится. Стремительным порывом ветра он влетает на порог тетушки Резиль. Та уже ждет его.
— Все в порядке, — шепчет старуха, и в ее голосе неожиданно слышатся молодые нотки.
Она отворачивается, давая возможность сияющему Нерестану раздеться. На всякий случай он решает остаться в трусах. И на миг застывает у двери, ведущей в садик.
— Ну идите же, идите! — торопит его тетушка Резиль, чувствуя, как по ее собственным венам сумасшедшей кровью разливается нетерпение.
Змеем-искусителем Дамоклес проскальзывает в темноту. В его ушах призывно звучит плеск воды. На мгновение он останавливается, соображая, куда идти дальше. И тут его взгляд падает на силуэт Жеоржины. Она стоит к нему спиной. О полдень всех его надежд! Никогда еще солнце не светило так ярко над благословенной гаитянской землей! О сон в летнюю ночь! Впрочем, к черту все эти книжные образы! Сама жизнь озарила его своим сиянием, чтобы он стал живее всех живых на земле, — жизнь, блистающая, как потоки расплавленного золота, свежая, как молодой початок маиса. Дамоклес чувствует, что близок миг, когда он станет сопричастен тому немеркнущему огню, что обжигает его веки. Имя Жеоржины трепещет на его губах. Но Жеоржина не слышит его. Она мысленно взбирается все выше и выше по гигантскому манговому дереву своих грез, усеянному цветами любви. Из воспаленного рта Дамоклеса вырывается призыв:
— Жеоржина, Жеоржина, милая!
Она соскальзывает с дерева своих видений и падает на раскаленную жаровню, которая оказывается невесть откуда взявшимся в саду полуголым мужчиной. Ночь раздирают крики, похожие на визг пилы:
— На помощь! На помощь! Убивают!
Улица генерала Пелиссье мгновенно озаряется светом, похожим на отблески ружейных штыков. Отовсюду сбегаются люди: кто с дубиной, кто с ножом, кто с дробовиком или кольтом тридцать восьмого калибра. Они бросаются к дому № 14, откуда продолжают доноситься крики о помощи. Толпа собирается у запертых дверей тетушки Резиль, а та, полуживая от страха, никак не может нашарить щеколду. Дамоклес, подобный пьяному кораблю, влекомому половодьем собственных страстей, находит тихую пристань в постели тетушки Резиль. Забившись под одеяло, он дрожит, словно в лихорадке. Тысяча зубов стучит у него во рту. Обезумевшие челюсти оторвавшимися колесами катятся под откос страха. Жеоржина продолжает раздирать ночь своими криками. Дверь в конце концов уступает дружному натиску обитателей улицы Пелиссье, и они вваливаются к тетушке Резиль. Несмотря на поспешность, с которой они, как и полагается добрым жителям Жакмеля, пересекают ее спальню, от их глаз не ускользает судья Нерестан Дамоклес, покоящийся на ложе сестрицы Зизиль. Они в два счета справляются с испугом — и сколь соблазнительным испугом, о друзья мои! — охватившим Жеоржину. Кое-кто решает, что виной всему приступ галлюцинации, но большинство сходится на том, что подлинной причиной переполоха была плантация сахарного тростника, которая истомилась без воды и решила наконец воззвать к человеческому милосердию.
И все же, перед тем как расстаться с Жеоржиной, каждый от всего сердца советует ей не пренебрегать отваром из листьев мяты и лимонных корок…
Вновь пересекая спальню тетушки Резиль, они решают удостовериться в том, что, в конце концов, могло оказаться обманом зрения, вызванным их давешней поспешностью. Но нет, ни о каком обмане зрения не может быть и речи: почтеннейший судья Нерестан Дамоклес и впрямь делил ложе со старой Сен-Сен. Вполне понимая замешательство этой пары, они спешат покинуть спальню на цыпочках. Их тревога окупилась сполна. Бедная Жеоржина помимо своей воли вывела на чистую воду господина судью.
* * *На следующий день с самого утра весь Жакмель был взбудоражен новостью, разлетевшейся с улицы Пелиссье. Новостью, столь же чреватой последствиями, как и открытие Христофором Колумбом Гаити. Тут было о чем посудачить.
— А ты знаешь, что судья Нерестан Дамоклес вот уже который год числится в любовниках у сестрицы Зизиль Сен-Жюльен?
— Подумать только, что судья решился изменять жене с этим ходячим гробом!
— Ему, друзья мои, что любовные игры, что игра в кости — все едино.
— Клянусь вам, у старой Сен-Сен есть такие снадобья, что перед ними не устоял бы и сам Родольфо Валентино!
— Представь себе, что тетушка Резиль — знаешь эту восьмидесятилетнюю каргу с улицы Пелиссье — заставляет каждого из своих любовников вести учет своих морщин!
Жакмель не переставал бушевать.
Судья Дамоклес в один день потерял и свою должность, и свое доброе имя. А тетушка Резиль лишилась помощи отца Наэло и отпущения грехов.
О. Р. Даторн (Гайана)
ЗИМОВКА «МИСТЕРА» КОЛАВОЛЕ
Перевод с английского Г. Головнева
О Колаволе мне было известно только, что он студент из Нигерии и что ему предстоит жить в Лондоне и терпеть все те лишения, какие выпадают на долю иностранцев. Род его занятий был совершенно неизвестен — равно как и источник доходов. В течение нескольких месяцев мы с ним пользовались одной кухней на двоих.
Судьбе было угодно, чтобы я поселился в доме, владельцем которого был грек — стяжатель и скряга; провожая меня в первый раз наверх по грязной, окруженной со всех сторон непроглядной тьмой лестнице, он без конца повторял:
— Замечательное место — лучшего вам не сыскать!
Он злобно срывал паутину, преграждавшую нам путь, и наконец открыл дверь в комнату.
— В Лондоне много говорят о дискриминации, но что до меня — я этого не признаю… Два с половиной фунта в неделю и десять — задаток, за месяц вперед.
Он обильно сдабривал свою речь слюной, время от времени вытирая рот какой-то тряпкой, которую при известном воображении можно было принять за носовой платок. Я отдал ему требуемые фунты, которые получил от щедрот фотофирмы, регулярно посылавшей меня в сельскую местность с целью возбудить у местных фермеров желание увековечить себя и свое потомство на фотографиях этой фирмы.
Хозяин бережно пересчитал ассигнации, осторожно поплевывая на них и оставляя таким образом на каждой своеобразный «личный знак».
— И еще, — добавил он. — Я даю вам кухню на двоих — по сходной цене, конечно! — Вы будете пользоваться ею вместе с мистером Колаволе.
После этого он исчез. Меня лично очень мало заботило, с кем я буду делить эту кухню; я так устал к тому времени, что готов был на любое соседство — даже с самим дьяволом. Приближались экзамены, и я хотел лишь одного — устроиться где-нибудь так, чтобы можно было спокойно заниматься.
Но желанию моему не суждено было осуществиться по причине того, что у «мистера» Колаволе оказались совершенно иные, чем у меня, представления о способе времяпрепровождения. Сначала Колаволе был просто мой ближайший сосед и я, как положено, сталкивался с ним на лестнице, участвовал в состязании на короткую дистанцию — от комнаты к уборной — и взаимообразно брал у него соль и перец, когда его не было дома. Однако добрососедские отношения этим отнюдь не ограничивались — у милейшего Колаволе они шли гораздо дальше. Как только я садился вечером за учебники, за стеной начинал звучать барабан. Колаволе привез с собой несколько говорящих барабанов, и они «разговаривали» каждую ночь — со мной, с людьми напротив, с соседями по площадке, с соседями на других лестницах. Если Колаволе студент-музыкант, подумал я, и занимается изучением музыкальных особенностей говорящих барабанов, то за какие-нибудь два-три месяца этих еженощных упражнений не только он сам, но и мы — его ближайшие соседи — станем большими специалистами в этой малоисследованной области… Как только «мистер» Колаволе начинал свои обычные «барабанные маневры» — прощай всякая работа, — одна за другой зажигались лампочки в окнах соседей и вы становились свидетелями безуспешных попыток поселившихся рядом с нами людей уснуть хотя бы на час.
Непонятно было, когда он спал. Он играл на барабанах ранним утром и поздним вечером, играл с таким усердием и неистовством, что невольно возникала мысль: вероятно, «мистер» Колаволе приехал из Нигерии в Лондон со специальной миссией: держать всю Англию в состоянии постоянного бодрствования. Он играл весь август, весь сентябрь, а потом и весь октябрь. И вот однажды ночью — это было в ноябре — я не услышал его барабанов, Я так к ним привык, что неожиданное ночное молчание нарушило ритм моей работы. Больше того, я был даже слегка раздосадован тем, что Колаволе почему-то вдруг решил прекратить свои музыкальные упражнения. Его барабаны стали как бы неотъемлемыми участниками моих ночных бдений, и, кроме того, если они перестанут звучать, соседи лишатся серьезного повода для привычной перебранки.
