Ингрид Нолль - Прохладой дышит вечер
В 1951 году мне исполнилось сорок лет. Я страшилась этого дня и мечтала только о том, чтобы он поскорее остался в прошлом. Это круглое число, казалось мне, напоминает о приближающейся старости, о том, что я увядающая женщина, утратившая свою привлекательность. Теперь мне это кажется просто смешным. Вот на фотографии, что сделал Герд, Алисин муж, на моем дне рождения, я такая еще молодая, красивая. Цветные фотографии были тогда слишком дороги, и на черно-белой, жалко, не видно, какие у меня рыжие волосы, зато нельзя не заметить, что они буйно и неудержимо вьются крупными кольцами. Модное платье в новом стиле — серая фланель, оно у меня еще сохранилось — с широким кружевным воротником, длинные черные перчатки и нитка жемчуга. Светская дама, да и только. Антон осуществил мою давнишнюю мечту о красивых модных туалетах. Он и не подозревал, что мне весь этот последний писк моды нужен только для того, чтобы Хуго мной залюбовался.
Моей верной сестре Алисе удалось несколько рассеять мой страх перед этой датой и организовать маленький праздник. Она только что вышла замуж, у Моники был новый друг, а у Фанни — собака пастора. Иде тогда было намного лучше, они с Хайдемари поселились наконец во Франкфурте. Мой маленький дом наполнился гостями. Хуго то и дело бросал на меня взгляд. Мне хотелось, чтобы он мучился, глядя, как покрытые волосами руки Антона гладят меня по голове. Я изображала из себя счастливую мать и жену, приодела детей, испекла клубничный торт, нанизала кусочки сыра на деревянные палочки и превратила половинки помидоров в шляпки мухоморов. Вечером мы танцевали «In the mood». Мама, к счастью, осталась с внуками. Она не увидела, как Антон случайно наступил на хвост собаке Фанни, а та его тяпнула. Герд наложил ему повязку и тут же споткнулся о башмак Моники. Мы от души расхохотались, а Герд, который хватил, должно быть, лишнего, разозлился, вспылил и велел Алисе собираться в дорогу. Хуго попытался все уладить и в благодарность получил в ухо. Ида между тем затеяла флирт с другом Моники, Фанни же стала причитать о том, как испорчен и безнравственен этот мир. Антон захотел наказать кусачую псину и врезал ей своей палкой для слепых, но попал в Алису. Когда же в конце концов все разошлись по разным углам, перессорившись, расстроившись, злые и усталые, мы с Хуго стояли в пустой кухне и целовались, целовались, целовались, словно хотели нацеловаться раз и навсегда, на всю оставшуюся жизнь.
11
Неохота мне подниматься в бывшую спальню и рыться в шкафу с платьями, но Хульду нужно во что-нибудь одеть. Я сначала подумала, что ей подойдет светло-желтый костюмчик-двойка, но он оказался в каких-то пятнах. Может, тогда сохранившийся с 30-х годов нефритовый зеленый с бабочками абрикосового цвета? Такой, знаете, из тончайшего крепдешина. Но в конце концов я выбираю серое фланелевое платье, в котором праздновала свое сорокалетие и так понравилась Хуго. Черные туфли пошли бы сюда больше, но я сентиментальна: пусть Хульда остается в этих, цвета слоновой кости, папочкиной работы.
Времени у меня еще полно. Накрою спокойно на стол, кофе поставлю, а уж потом приведу себя в порядок. Последнее время все у меня из рук валится, везде пятна сажаю, так что лучше я свое новенькое платье в цветочек поберегу, облачусь в него, когда все будет готово.
— Хульда, старушка, а ты недурно выглядишь. Тебе бы еще ниточку жемчуга на шею, да что-то я ее не найду нигде. Уж не Кора ли у меня ее стянула потихоньку, негодница?
Ну как можно так о своей любимой внучке, внучка-то у меня одна. Да я счастлива должна быть, что она у меня есть вообще.
А вдруг Хуго приедет раньше времени? — мелькает у меня мысль. Ох, не хотелось бы мне предстать перед ним в этом зеленом спортивном костюме. Побыстрей бы все приготовления закончить, тогда у меня останется еще часик, чтобы причепуриться. Так я и делаю. Достаю из своих древних хранилищ расшитую скатерть (ее не мешало бы, конечно, погладить, но любовь, знаете ли, тоже не безгранична), мейсенские чашки и две тарелки, что, к счастью, уцелели, и еще кое-какое серебро, которое мои внуки еще не успели у меня позаимствовать. Извлекаю на свет божий старые, потемневшие серебряные приборы, которые давным-давно собиралась почистить специальным средством для серебра. Вместо этого беру туалетную бумагу и зубную пасту и пытаюсь натереть их до блеска. Вот ведь, ничему жизнь не научила, все делаю в последний момент. Вот они, три чайные ложечки, вилка для пирога, лопатка для торта, ножичек и ложечка для сливок — отполированы, как новенькие, а все остальное — к черту, некогда. Ой, салфетки! Чуть не забыла! Было время, когда мои гости вытирали рот камчатыми салфетками, а не этими бумажными, «Клинекс» которые.
Опять Антона вспомнила. Если я по праздникам ставила на стол хрустальные бокалы и серебро, он говаривал:
— Да брось ты, Лотти, не суетись, чушь все это!
Для него внешний вид роли не играл, главное — чтобы вкусно было.
Каков, интересно, этот торт из магазина? Добрая хозяйка должна знать, что у нее на столе. Я достаю нож и осторожно делю торт на четыре части. Вот так, теперь можно отщипнуть немножко от одной из четвертинок и сдвинуть куски, чтобы было незаметно. М-м-м, недурно, вкусно, очень вкусно, придется повторить. Есть-то как, оказывается, хочется, конечно, я же на нервной почве уже несколько дней крошки в рот не брала. А торт между тем состоит уже только из трех частей, пора остановиться. Ладно, когда Хуго приедет, торт весь его, я больше есть не буду. А ему хватит и этого, он не большой любитель сладкого.
В три раздается звонок в дверь. Я уже в платье, но босая и без украшений. Черт возьми, не успела. Такая стала копуша. Босиком иду к двери, открываю, и у меня темнеет в глазах. Не может быть, нет, это не Хуго! Трубочист. Да, они уже не те, что были прежде, цилиндров не носят, их теперь и не узнать. Они там что-то замеряют, выдают какие-то странные показатели в непонятных единицах измерения, а сверху и солидный счет приложат. На крышу-то уже никто не залезает. Ну почему он явился именно сегодня, надо ж так? Ладно, где газовый обогреватель, он сам знает, найдет без меня.
Четыре. Хуго все нет. Я снимаю туфли: когда все время ходишь в кроссовках, туфли на каблуках невыносимо жмут. Лучше и длинные бусы из янтаря тоже снять, они тянут меня вниз. У меня нет сил стоять в ожидании у порога.
Они являются только в пять. Когда в дверь наконец звонят, я чувствую себя совсем измотанной. Передо мной предстают некрасивая женщина и древний старец. Хайдемари официально пожимает мне руку, трясущийся Хуго обнимает меня. Я приглашаю обоих войти, и мы втроем усаживаемся вокруг моего столика, с такой любовью накрытого для кофе.
— Мы в пробке застряли, потому и опоздали, — оправдывается Хайдемари.
Так у этой расфуфыренной толстухи еще не отняли водительские права?
— Чаю или кофе? — спрашиваю я.
— Мне пива, — отзывается Хуго. А Хайдемари все о своем:
— Я папин чемодан уже отвезла в гостиницу. Тут рядом, папа сам туда потом вернется. Если начнет скандалить, позвони мне, вот мой телефон в Мюнхене. Но вообще-то папа обычно смирный.
Из сумочки она достает отцовские лекарства, недельную порцию. На каждый день отдельная пластиковая коробочка, таблетки на утро, до обеда, после обеда и вечером. В каждом отделении — разные пилюли, розовые, зеленые, белые и желтые.
— Правда, удобно? Оставляю тебе его, передаю в надежные руки.
Хуго таинственно мне подмигивает. Я подаю ему пиво, завариваю ромашковый чай для Хайдемари, наливаю себе кофе и ем еще один кусок торта. Племянница отказывается, ссылаясь на печень, мол, пошаливает, не стоит. Честно говоря, аскетом она совсем не выглядит.
Ну вот ее неисхудавшее сиятельство нас покидает, закусив-таки шестью шоколадными конфетами, и я наконец-то могу спокойно рассмотреть Хуго. Он совсем седой, на лице — пара старческих бородавок, на носу — очки в роговой оправе, в ухе — слуховой аппарат. Какой-то сморщенный весь. Дочка обрядила его в чудовищную хлопчатобумажную рубаху в грубую клетку, а он не забыл нацепить галстук-бабочку. Он ведь всю жизнь утверждает, что галстуки завязывать не умеет, потому что у него двух пальцев на левой руке нет.
Хуго заглядывает в мои затуманенные глаза.
— Бог мой, Шарлотта, а ты все так же хороша. Я заливаюсь краской.
— Да и ты тоже, — отвечаю я смущенно, и мы улыбаемся друг другу. — А дочка-то как о тебе печется, — замечаю я не без злорадства.
— Она превратила меня в совершенного ребенка, — жалуется Хуго. — Но, кажется, веет ветер перемен. По-моему, она влюбилась.
Я теряю дар речи.
— Я случайно прочел тут письмо из одной клиники, что она получила, — рассказывает Хуго и наблюдает за моей реакцией. — Хайдемари хочет сделать подтяжку в Мюнхене. Ты представляешь, да ведь ей же седьмой десяток уже! На что ей подтяжка, как ты думаешь, а? Мне-то она наплела, что хочет подружку навестить.
