Джоанна Кингслей - Лица
Дмитрий частенько обвинял Женю в «политической наивности». Она была хорошей пионеркой, а пионерская организация — организация патриотическая. Но Женина идеология складывалась, как у большинства подруг: она все принимала на веру и ни о чем не задумывалась. Она читала то, что ей говорили, повторяла лозунги, когда было нужно. Слово «хороший коммунист» означало для нее хороший человек. А пионерскую организацию она любила за то, что в ней состояли ее друзья, и они все вместе строили что-то полезное.
А потом одного за другим арестовали ее родителей. Женя ничего не знала о политике и по-настоящему ею никогда не интересовалась. Для нее люди были людьми, а идеология вела к «ошибкам», так называл их Дмитрий. «Идеология» привела к тому, что она осиротела, ее вынудили уехать из страны. Она любила Россию и своих соплеменников, но не испытывала враждебности и к американцам. И все же как ей было полюбить их, если они смотрели на нее как на парию?
Она одна шла на занятия и ловила на себе оценивающие взгляды: ее одежда — блузки, юбки отличали в ней иностранку. Хотя школа и не предписывала никакой формы, все девочки носили короткие брюки (Женя узнала, что они называются бермудами), хлопчатобумажные мальчишечьи рубашки и гольфы до колен. Волосы собирали в хвостик или носили распущенными. Все девочки говорили как-то одинаково, как будто половину слов пропускали через нос. И Женя в молчании удалялась.
За три недели она так устала, что едва могла дотащиться до классной комнаты. Голова болела, все тело стало водянистым, но когда по воскресеньям звонил Бернард, она отвечала, что у нее все в порядке.
— Что-то по голосу не похоже, — беспокоился он. — Звучит как будто ты подхватила простуду. Сходи-ка в лазарет. Пусть тебя проверят.
— Хорошо, — отвечала она. — Спасибо, — а когда Бернард клал трубку, забиралась в кровать и натягивала на себя одеяло, даже если стоял жаркий солнечный день.
В тот раз через несколько минут после его звонка ее разбудила смотрительница спального корпуса — молодая жилистая женщина, которая должна была смотреть за девочками, быть им дуэньей, но которая на самом деле редко выходила из своей комнаты и даже не знала имен всех своих подопечных. Она склонилась над Женей, и выражение беспокойства появилось на ее лице:
— Ты не заболела? Твой опекун звонил декану.
Женя отвернулась, но смотрительница упорствовала. Пощупала прохладной худощавой рукой ее лоб, потом поставила градусник под язык, а вынув и посмотрев на него, тихонько присвистнула. — Нужно сейчас же отвести тебя в лазарет.
Она помогла Жене одеться, упаковала маленькую сумочку с туалетными принадлежностями и проводила по ухоженной лужайке в лазарет за часовней.
У Жени была температура — 104 градуса[2]: она подхватила азиатский грипп. В лазарете ей пришлось проваляться десять дней. Бернард прислал ей розы — целую дюжину: золотистые, темно-красные, бордовые; все с длинными стеблями. Женя попросила сиделку их унести — как и в Англии, запах был всепроникающим, а их сладостная гнилость бередила желудок.
Первые четыре дня она лежала одна и почти все время спала. На пятый день, когда угроза заражения других миновала, ее перевели в небольшую палату с четырьмя кроватями. Две из них пустовали.
Женя проснулась после полудня и увидела над собой лицо внимательно вглядывавшейся в нее девочки. Та была в больничном халате, босоногая, волосы сбились вперед. Заметив, что Женя открыла глаза, она слегка отпрянула.
— А ты красивая, — произнесла она как бы извиняясь. — Хай!
— Хай.
Глаза у девочки были маленькими, нос небольшим, а рот широким, широкое лицо все усеяно веснушками. Какое-то вдавленное лицо, подумала Женя, но дружеское и открытое. Она улыбнулась.
— Ты ведь русская?
— Да.
Девочка ухватила Женю за руку и крепко, по-мужски, пожала.
— Лекс Вандергрифф. Лекс — сокращенно от Алексис. Так меня зовут, — улыбка, как солнечный луч, осветила ее простое лицо.
Женя села на кровати и представилась.
— Я несколько раз видела тебя в школе, — сказала Лекс. — Клянусь, ты выглядела великолепно. Но вблизи ты просто чудо! Настоящий динамит!
Женя рассмеялась. Она знала слово «динамит». Но как можно человека сравнивать со взрывчатой смесью? Лекс изъяснялась очень забавно.
— Как это мы раньше с тобой не встречались? Ты живешь в общежитии? Или ты все время болеешь, как те русские героини, которые умирают от обжорства?
— Да нет, я очень здорова.
Лекс скосила голову на сторону и внимательно посмотрела на нее. Что-то не выглядишь такой, решила она.
Женя привыкла, что ее изучают девочки, но с Лекс все оказалось иначе. Другие смотрели на нее как на бесчувственную диковину, которая не способна заметить их интереса. Лекс глядела на нее с восхищением.
— Так что же ты подхватила? — но прежде чем Женя смогла ответить, забралась на ее кровать и затараторила. — Расскажи мне про Россию, про меха, про снег. Обо всем. Как ты сюда попала? Что значит ощущать себя русской? — она так быстро сыпала словами, что они, казалось, сливались в один знак вопроса.
— Что же мне тебе рассказать? — безнадежно переспросила Женя.
— Расскажи о предках.
— О ком?
— О родителях. Об отце и матери.
— Их… нет.
— Умерли? — с интересом спросила Лекс.
— Нет, их забрали, — Жене не хотелось говорить «в тюрьму» или «в ссылку». Что могла подумать ее новая подруга? И как объяснить ей все это?
— Что это значит? — не отставала Лекс.
— Я еще плохо говорю по-английски.
Лекс взглянула на нее и, различив на лице встревоженное выражение, спросила:
— А как ты добралась до Америки?
Но через несколько дней Женя понемногу рассказала историю своей жизни. Лекс слушала зачарованно, слегка озадаченно, извергая потоки вопросов, как только Женя приостанавливалась, пока не уясняла, что та хотела сказать.
Женя рассказывала об аресте родителей, их исчезновении, увечии отца, о потере брата, о стране — обо всем. Иногда ей не хватало слов. Когда Женя начинала плакать, Лекс обнимала ее и укачивала, как маленькую. И девочка чувствовала, что неимоверная ноша становится легче, хватка огромной злобной птицы ослабевает. Пока она рассказывала — об отъезде из России, о Круккаласах, об опекуне, у которого не хватает на нее времени — камень спадал с сердца, лед начинал растапливаться. Лихорадка приносила живые образы.
Желудочный грипп заставлял Лекс внезапно, посредине фразы вскакивать, хвататься за живот и убегать в ванную. Но несмотря на болезнь, девочки безостановочно болтали, шептались в темноте после того, как гасили свет, уменьшили проход между кроватями, чтобы можно было держаться за руки, когда на обход приходили врачи.
Удивительно, думали обе. Они родились в противоположных концах Земли, воспитывались в противоборствующих идеологиях, но потребовалось несколько дней — даже меньше — чтобы они сблизились, точно сестры. Обе ощущали это, но не понимали, как произошло.
Рожденная в семье Вандергриффов, богатейшего и могущественного американского рода, Лекс воспитывалась на конных прогулках, теннисных кортах, прогулках на яхте, бассейнах, путешествиях в Европу, в пятнадцать лет имела спортивную машину. Она получила в наследство жизнь, о которой мечтает большинство девчонок. Но гораздо больше роскоши Женю интересовала семья подруги. Она разрослась, пустила ветви по всей стране. У самой Лекс были отец, мать и старший брат — все очень близкие девочке.
И все же она чувствовала себя одинокой. Она призналась новой подруге, что с самого раннего возраста, с тех пор, как пошла в школу, ее преследовала мысль, что произошла ошибка и на самом деле она не принадлежит этой семье.
— Ты слышала о гадком утенке? — спросила она Женю.
Та не знала, и Лекс рассказала ей сказку, а в конце добавила:
— Я оказалась неправильным ребенком, не от родителей, а от других особей. У меня все, как в сказке, только наоборот. Это они лебеди, а я утенок, а может быть, даже мерзкая жаба.
Всю жизнь, объяснила Лекс, ее угнетало социальное положение ее родителей, необходимость быть на виду, преуспевающей, честолюбивой и к тому же красивой. Она была уверена, что не обладает ни одним из этих качеств, а потому не может оправдать ожидания семьи. Родные блистали великолепием — такими их видел весь мир и Лекс — и от этого ее жизнь становилась еще мучительнее и тягостнее.
Жене казалось, что Лекс имеет все, чем только можно обладать в жизни. Для американки Женина красота была превыше всех остальных ценностей мира. И хотя ни одна из девочек не могла до конца понять одиночества другой, они сошлись вместе, как две плакучие ивы, образовали вокруг себя раковину, дополняя друг друга, и были счастливы.
— А этот, твой опекун, Мерритт. Я думаю, мои родные его знают. Я как-то уже слышала о нем, — Лекс сидела на кровати, скрестив ноги. Стоял дождливый октябрьский день, четвертый с тех пор, как они встретились. — Он большой ловкач.
