Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Я начинаю заводиться.

Казалось, они счастливы. И все-таки меня почему-то не покидало ощущение, что между ними нет гармонии. Они были как бы зеркальным отражением друг друга: достоинства одного сводили на нет добродетели другого, а недостатки, наоборот, преломлялись, удваивались, удесятерялись, множились до бесконечности.

Нодж совершенно потерял голову. Насколько он вообще на это способен. В его случае это выражалось в том, что он довел до нашего сведения факт ее существования, познакомил ее с нами и в ее отсутствие говорил о ней с умеренным восторгом. Все это было очень не похоже на Ноджа, который до, да и после Рут держал свою частную, а в особенности сексуальную, жизнь за семью печатями. И хотя она так и не переехала жить к нему, они однажды ездили вместе отдыхать, что в моем понимании является прелюдией к совместному проживанию — или, по меньшей мере, уничтожением одной из преград, которые предстоит снести на пути к так называемому счастью совместной жизни.

Нодж познакомился с Рут на курсах вождения, разъезжая по Лондону на мопеде, напоминающем автомобиль полным набором рычагов управления. Рут была единственной женщиной среди учеников. Как и Нодж, она плохо вписывалась в эту компанию, состоявшую в основном из разукрашенных татуировками фашиствующих молодчиков из Бромли, а также небольшой группки меланхоличных евреев. Это их и сблизило. Роман завязался во время совместной зубрежки правил дорожного движения за кружкой кофе в квартирке Рут в Камберуэлле.

Рут была старше Ноджа и принадлежала к числу типичных представительниц поколения 70-х. Как и Нодж, она была пуританкой, но более строгой, вплоть до того, что могла вспылить на этой почве. Нодж в то время еще не стал закоренелым пуританином, и Рут способствовала укреплению уже заложенного фундамента. Появление родственной души убедило его в правильности выбранного пути. Они были как удвоенный наряд полиции, находящийся на страже чистого языка и добропорядочных отношений в обществе. Тони развлекался, доводя их обоих до предынфарктного состояния. Жестоко, конечно, но нельзя не признать, что наблюдать за этим было иногда весело.

Несмотря на весьма посредственную внешность, она, в соответствии с тогдашними убеждениями, не пыталась себя приукрасить, избегая преклонения перед кукольным идеалом красоты. Это было незадолго до появления Мадонны, которая полностью изменила представления о том, как должна выглядеть женщина. В словаре Рут сексуальность и доступность были синонимами.

Рут особой сексуальностью не отличалась: среднего роста, волосы коротко, но неаккуратно подстрижены, в уголках глаз уже наметились морщинки, ноги коротковаты. Однако все ее недостатки искупала высокая грудь, которую она по обыкновению прятала под просторными черными свитерами или белыми рубашками навыпуск. Не скрою, я жаждал этих скрытых под одеждой шаров еще и потому, что переживал не лучший период в моих отношениях с женщинами, и чем дольше он продолжался, тем болезненнее становился, а женщины нутром чуют, когда мужчина неуверен в себе. Я и не мечтал, что мне что-нибудь обломится, но льстил себе, полагая, что, если такое вдруг случится, я окажусь на высоте.

Я вообще грешу завышенной самооценкой.

Я не сомневался, что Рут испытывала ко мне такую же неприязнь, как к Тони, а ее неприязнь к Тони можно было заметить невооруженным взглядом. Я, естественно, не слишком лез на рожон и, как всегда, старался приспособиться. Но мне казалось, что, если она так высоко ценила людей с определенной жизненной позицией, имеющих на все свою точку зрения, мой нейтралитет должен был вызывать презрение скорее, чем постоянные — и как я тогда считал, забавные — насмешки Тони над голубыми, над женщинами, над провинциалами, словом, над теми, кто был не из Шепердс-Буш, а точнее, хоть чем-то отличался от Тони. Я не мог похвастаться яркостью личности, а в ее системе координат это было равносильно смертному греху. Но что еще хуже, под ее влиянием я начал думать, что отсутствие собственного мнения — преступление. А у меня действительно не было готового мнения обо всем. Я зачастую подстраиваюсь под других. Но ведь все так делают, разве нет?

Кроме того, если говорить начистоту, я ревновал. До того, как появилась Рут, мы с Ноджем переживали период взаимной любви: как это бывает у приятелей, болеющих за одну футбольную команду и поглощающих пиво в неимоверных количествах. К тому же с ним я дружил так, как не мог бы дружить с Тони или Колином: один был слишком раздут, другой давно сдулся. А Нодж был в самый раз. Я понял это еще в школе. Мы были неразлучны, блевали в унитазы друг у друга дома, часами трепались по телефону, как девчонки.

Но когда появилась Рут, все изменилось. Началось: Рут сделала так, сказала этак, Рут думает по-другому. Если я звал его выпить, он приводил с собой Рут, как будто ее приглашали. Приходя в гости вдвоем, они приносили одну бутылку вина вместо двух. Меня это всегда бесило. В спорах они всегда защищали друг друга, неважно, кто был прав, кто виноват. Если раньше Нодж звонил мне, теперь я был вынужден звонить ему. Казалось бы, ерунда, на самом деле нет. Это проекция соотношения сил. Это проекция востребованности. И в тот момент я чувствовал себя сильно невостребованным.

Я не замечал, чтобы они проявляли признаки физической любви. При мне Нодж никогда не обнимал и не целовал ее. Но они пребывали в той ранней стадии влюбленности, когда объект любви кажется чем-то необыкновенным. А на самом деле все люди обыкновенные. Все приблизительно одинаковые. И те, кто этого не понимает, вызывают раздражение.

Поэтому когда я как-то позвонил Ноджу и узнал от Рут, что он уехал навестить свою больную тетю в Ранкорн, мне с трудом удалось скрыть свое разочарование. Прежде всего я решил, что они перешли на стадию, предшествующую совместному проживанию — начинается все с зубной щетки, оставленной в ванной, и пары кроссовок, забытых в шкафу, а заканчивается ипотекой, мазью от ожогов и постепенным крушением надежд — но, помимо этого, мне страшно хотелось выпить пива. Я начинал потихоньку сходить с ума от долгого пребывания в помещении, мне срочно нужно было куда-нибудь пойти.

Вместо того чтобы извиниться и тут же повесить трубку, я почему-то продолжал разговаривать. Пребывая в этом состоянии, я готов был ухватиться даже за разговор с Рут. Удивительно, но Рут охотно поддержала беседу. Это был разговор ни о чем: о Нодже, о футболе (к чести Рут, она болела за «Рейнджерс»), о телесериалах. Но это было лучше, чем пялиться в окно и ждать, пока зазвонит телефон.

И вдруг, ни с того ни с сего, Рут сказала:

— Я ведь тебе не нравлюсь, Фрэнки, да?

Это было очень похоже на Рут, по крайней мере, на Рут в моем восприятии — закамуфлированная под непосредственность бестактность. Ну и что, если даже она мне не нравится? Что толку об этом говорить?

«Да, Рут. Ты права, и, кстати, большинство моих знакомых единодушно считают тебя редкой занудой», — вот что я должен был ответить, но мое обычное стремление уйти от прямого ответа и тут взяло верх.

— Это не так. Да, иногда ты меня раздражаешь, но ведь и я иногда тебя раздражаю. Зато с тобой не бывает скучно.

Ложь с первого до последнего слова. Скучно с ней всегда. Потом я сказал:

— Идеальных людей нет. Но ты удивительный человек. Правда.

— И ты тоже удивительный.

Это было странно. В отличие от меня, она, похоже, говорила искренне. Какое-то мгновение я соображал, не повесить ли трубку, а потом Рут сказала:

— Жаль, что Ноджа нет дома, но у меня сегодня свободный вечер. Может, встретимся, сходим куда-нибудь?

— Конечно. Давай, — услышал я свой голос.

А почему бы нет? Что криминального в том, чтобы пойти с девушкой друга в паб? Я не собирался напиваться. Я думал посидеть, выпить пару бокалов вина, поболтать о погоде.

Век моих иллюзий был недолог, они рассыпались в прах, как только Рут час спустя появилась в дверном проеме «Эйнжделси армс» — в те времена это была забегаловка, где собирались жалкие типы, смолящие самокрутки. Она не нарядилась, нет, просто я впервые увидел на ней облегающий свитер, подчеркивающий достоинства ее бесподобного бюста. Я впервые наблюдал ее грудь в свободном состоянии, и завораживающее шевеление этих шаров привело меня в восторг. Я с трудом отрывал от них взгляд. Моя физиология упрямо лезла наружу. Это и стало предметом нашей первой стычки.

— Что ты уставился на мою грудь?

— Я не уставился.

— Нет, уставился. Вот и сейчас на нее смотришь.

— Разве? Она сегодня обращает на себя внимание.

— Я имею право одеваться, как захочу, но это не значит, что каждый идиот в пабе должен строить мне глазки.

— Я не каждый идиот в пабе. Я вполне конкретный идиот. И вообще, мы друг друга знаем.