Тоби Литт - Песни мертвых детей

— Тогда почему бы вам не отнести его в Парк, не найти кроличью нору побольше и не засунуть его туда?

— И что тогда будет? — спросил Эндрю.

Лучший отец рассказал нам про миксоматоз. Что это рак такой кроличий. Что в прежние времена люди специально заражали этим раком кроликов, чтобы те подыхали, потому что их расплодилось слишком много и они сгрызали весь урожай.

— Если этот кролик живой, — сказал отец Эндрю, — то он свою заразу передаст другим кроликам, а те еще другим кроликам.

И он добавил, что это будет чертовски хорошее дело.

— А кролики когда-нибудь выздоравливают после этой болезни? — спросил Питер.

— Нет, — ответил отец Эндрю. — Если уж кроль ее подцепил, то ему хана.

— А люди? — спросил я. — Они ведь иногда выздоравливают, правда?

— Ну да, — сказал Лучший отец. — У людей шанс есть. А теперь уберите эту хрень подальше от моей картошки.

Мы попрощались и ушли.

Теперь Эндрю нес умирающего кролика в вытянутой руке. Слово «рак» ему не понравилось.

(Про людей, болеющих раком, я спросил потому, что у моего дедушки был рак, но мне велели никому об этом не говорить. Дедушка не хотел, чтобы люди знали о его, как он говорил, «личных проблемах». Дома мы даже слово это не произносили. Мы всегда говорили либо «Большое Ры», либо «дедушкина маленькая проблема». Большое Ры сидело у дедушки в простате — это что-то вроде затычки, которая открывается, когда надо струйку пустить. Понятия не имею, как в эту затычку прокралось Большое Ры. Команде я, конечно, рассказал о дедушкиной болезни.)

По дороге в Парк я взглянул на кролика, которого Эндрю на ходу мотал взад-вперед, в такт шагам. Теперь, когда я узнал про миксоматоз, я обратил внимание, что глаза кролика немного похожи на дедушкины глаза. Дедушке иногда нужно покапать в глаза, чтобы он смог видеть. Я ему всегда капаю.

Эндрю сказал, что знает, где находится самая большая кроличья нора в Парке. Вообще-то каждый из нас знал про самую большую кроличью нору. Но Эндрю повел нас на вершину Оборонного холма (где много лет спустя мы стояли и смотрели в сторону Питера, лежащего в больнице), а затем мы немного спустились по противоположному склону. В земле было три дырки. Повсюду раскидан серый песок и горошинки помета. Эндрю выглядел страшно довольным, он ведь занимался двумя самыми своими любимыми вещами на свете: подчинялся отцу и убивал животных. Он запихал кролика в самую большую нору и вытер руки о штаны сзади.

— Наш урожай в безопасности, — сказал он.

Отважно напрягая последние силы, кролик попытался выпрыгнуть из норы. Наверное, он хотел спасти своих братьев и сестер.

У Эндрю братьев и сестер не было. Он быстро шагнул к норе и пнул кролика в голову.

Все мы услышали, как хрустнула шея.

Эндрю нехорошо выругался. Он поднял за ухо обвисло-мертвого кролика и выругался снова, а потом еще.

— Зачем это дерьмо выпрыгивало! — сказал он.

— Ты положил конец его страданиям, — сказал я.

— Но он нам нужен живым, чтобы побольше кроликов передохло, — очень серьезно сказал Эндрю. — Чтобы наш урожай был в порядке.

У Питера был такой вид, словно он со мной согласен.

— Все равно опусти его в нору, — сказал он. — Если он не остыл, то, может, еще подействует.

Эндрю отпустил кролика, и тот сгинул во мраке подземелья.

— Почему бы нам не поискать еще больных кроликов? — предложил Пол. — Притащим их сюда и изничтожим весь кроличий род.

— Пойду отцу помогу в саду, — угрюмо сказал Эндрю. — Ему ничего не говорите.

С тех пор Эндрю более чем сполна поквитался за того кролика.

Наконец мы вышли из больницы, а Питер остался у окна — смотреть, как мы садимся в машину Лучшего отца. На улице мы повернулись, чтобы помахать Питеру, но его у окна не было.

— Как он там? — спросил отец Эндрю. — Надеюсь, улыбается во весь рот.

— По виду настроение у него ничего, — сказал Эндрю.

— На следующей неделе его выписывают, — добавил Пол.

— И повязка уже поменьше.

— Точно, Мэтью? — спросил отец Эндрю. — Тогда все ништяк

По дороге в Эмплвик он беспрестанно курил. А когда на глаза нам попалась тележка с мороженым, остановился и купил нам всем по великанской порции.

Питера выписали через неделю. Его привез отец. Питер сидел на переднем сиденье лилипутского «Мини». Мы стояли у их дома и ждали вместе с его матерью. Кухня была полностью отремонтирована. Отец Питера заплатил отцу Эндрю, чтобы тот все сделал, и стало даже лучше, чем раньше.

«Мини» остановился у калитки. Сквозь блики на ветровом стекле мы видели Питера. День выдался холодный, не такой, как предыдущие. Небо было уже не голубым и глубоким, а плоским и белесым. Кончилось лето. Листья скрежетали под колесами «Мини», словно кошачьи хребты ломались. Мы приехали на велосипедах. Нас изводило чувство вины из-за того, что каникулы пропали, пока Питер находился в больнице. Осталось всего две недели. Времени уже ни на что не хватало. Питер сам открыл дверцу машины и медленно выбрался. Мы боялись, что он теперь такая дохлятина, что даже ходить не сможет. Хотя мы и навещали его не реже раза в неделю, мы все равно боялись, что он изменился. Питер сам втащил свой чемодан в дом. Чемодан был весь залеплен наклейками с названиями мест, где Питер никогда не бывал, ему чемодан уже таким подарили. Питер сразу двинул наверх, к себе в комнату. Мы хотели двинуть следом. Нам хотелось остаться и поболтать с ним, но его мать отослала нас прочь.

— Сейчас ему нужен отдых, мальчики, — сказана она. — Вы же понимаете.

Мы подумали, что Питер начнет возражать, но он смолчал. Просто двинул к себе в комнату и сел на краешек кровати. От повязок голова казалась слишком громадной для его тела, словно у зародыша цыпленка.

Мы оставили Питера с матерью, которая уже принялась кудахтать вокруг и стаскивать с него свитер.

Мы не видели Питера всю неделю. Родители не подпускали нас к нему. Эндрю хотел вернуть ему Архивы, он сказал, что это пойдет Питеру на пользу. Пол находил эту идею глупой, потому что Питер все равно заперт в казармах. А значит, не может написать отчет об операции из первых рук. Пол хотел взять на себя ведение Архивов, пока Питер не выпишется из больницы, но Эндрю поручил Архивы мне. Если честно, мне это дело совсем не нравилось, я вообще ненавижу писать. И я никогда не знаю, что и как написать, для меня это все равно что домашнее задание. Я до смерти ненавидел большие пустые страницы с их дурацкими косыми линейками, которые пялятся на тебя и ждут, когда ты их заполнишь словами. Я прочел все, что написал Питер, а потом частенько сдувал у него отдельные предложения.

Прошла операция «Барсук». Успешно.

Я заболел в понедельник, через неделю после того, как Питер выписался из больницы. Болезнь напала на меня стремительно.

Утром в десять ноль-ноль мы должны были встретиться за Стриженцами. Мы собирались проверить, не разрешит ли мать Питера повидаться с ним — до сих пор она ни разу не пустила нас к нему.

Когда я сошел к завтраку, в голове было какое-то странное ощущение, словно в нее запихнули теннисный мячик. Мячистая какая-то голова.

В доме я был один. Вообще в тот день все шло странно. Обычно меня вот так дома не оставляли. Обычно, когда я спускался на кухню, бабушка мыла посуду после завтрака. Обычно у нас завтраки сытные и плотные. Я каждое утро просыпался от запаха яичницы с беконом, пожаренной на сале. И каждое утро бабушка предлагала приготовить «что-нибудь легонькое» для меня, хотя я всегда кричал — НЕТ! Потому что я не желал весь день ходить тошнотно-вонючей обжориной.

Сегодня бабушка с дедушкой уже съели свой обжористый завтрак и отправились в садовый питомник покупать новый розовый куст. Они уже несколько дней только об этом талдычили. Им приспичило купить какой-нибудь древний сорт — «старый розовый мох» или «золотые крылья». Они всё показывали мне фотографии в каталогах и спрашивали, какой цветок мне больше нравится. (Словно меня интересуют цветочки.)

Миранды дома тоже не было. Она усвистела в Германию по этому дурацкому обмену. В Баден-Баден-Баден усвистела или куда-то еще.

Меня все еще одолевала сонливость, но не нормальная утренняя сонливость, а такая, со всех сторон сонливость: и сверху, и с боков, и снизу.

На столе меня ждали чайник в синюю и белую полоску, молочник, тарелка и кружка.

Каждое утро я мог выбрать, что захочется: кукурузные хлопья с молоком и сахаром или горячий тост с маслом и повидлом.

Когда я болею, то мне хочется кукурузных хлопьев. Но я и тост мог съесть, запросто, мне без разницы. Вообще-то, если честно, тост с повидлом мне нравится больше хлопьев.

Главное — поесть надо было поскорее. Я не хотел опоздать на встречу.