Уильям Голдинг - Ритуалы плавания
Я вернулся в каюту, полный решимости снабдить вас настолько полной и живой картиной случившегося, насколько возможно. Однако не успел я восстановить ход событий, как они посыпались снова. Пока я описывал странный шум из кубрика, в коридоре с грохотом распахнулась дверь. Я вскочил и выглянул наружу через зарешеченное окошко — своего рода глазок. Надо же — Колли вылез из каюты! В руке он сжимал кусок бумаги, а на лице его блуждала все та же счастливая, блаженная, улыбка. Плавая в этой счастливой дымке, он прошествовал к местам общего пользования на нашей стороне корабля. Очевидно, что пастор все еще витал в волшебной стране, которая рано или поздно растает и оставит ему… А что же она ему оставит? Учитывая, что Колли явно не привык к крепким спиртным напиткам… Я представил себе, что он ощутит, придя в себя, и захохотал. Однако быстро успокоился. Плотно закрытая каюта становится настоящей душегубкой.
(51)
По-моему, сегодня пятьдесят первый день нашего плавания, а может быть, и нет. Я совсем потерял интерес к календарю, да и к самому путешествию. Здесь, на борту — свой календарь; мы считаем время по событиям, а с тех пор, как нас повеселил Колли, почти ничего и не происходит. Ему теперь одна дорога — в изгои. Капитан продолжает сиять и лучиться. Колли не показывается из каюты уже четыре дня, прошедшие с момента его падения. Никто не видел его, кроме слуг, если не считать того случая, когда он шествовал в гальюн с бумагой в руке! Ладно, хватит о нем.
Что может вас позабавить, так это хоровод, который мы, молодежь, устраиваем вокруг прелестницы Брокльбанк. Я еще не догадался, кто такой Бравый Моряк, зато точно знаю, что у Девереля с Зенобией была интрижка. Я прижал его к стенке, и он сознался. Мы согласились друг с другом, что любой может потерпеть небольшое кораблекрушение на этом берегу, и договорились в случае чего защищаться вместе плечом к плечу. Метафора так себе, знаю, можете представить, милорд, до чего довела меня скука. В общем, мы оба думаем, что сейчас она нацелилась на Камбершама. Я считаю, что это к лучшему, и Деверель со мной согласен. Мы оба боялись одних и тех же неприятностей от нашей общей возлюбленной. Вы наверняка помните мой безумный план устроить «Много шума из ничего» и привести нашу Беатриче и Бенедикта-Колли к вершинам страсти! Я поведал о нем Деверелю, он немного помолчал, а потом разразился громким хохотом. Только я собрался сказать, что такое поведение меня оскорбляет, как он с невероятной любезностью попросил прощения и объяснил, что его насмешило забавное стечение обстоятельств, как говорится, нарочно не придумаешь, и он с удовольствием поделится со мной, если я дам слово никому больше об этом не рассказывать. Тут нас прервали, и я так и не узнал, о чем он, но как только узнаю, немедленно сообщу вам.
АЛЬФА
Я совсем пал духом и несколько дней не уделял внимания дневнику. Меня охватила апатия. Делать было почти нечего — гуляй по палубе да пей с кем-нибудь в салоне, а потом опять прогулка, да, быть может, разговор с кем-то из пассажиров. Я еще не рассказывал вам, что когда «миссис Брокльбанк» вышла наконец из каюты, она оказалась чуть ли не моложе собственной дочери? Я стараюсь избегать и ее, и Зенобии, которая от жары блестит так, что вид ее не вызывает ничего, кроме тошноты. Камбершаму, однако, это не мешает. От скуки и тропической жары мы принялись больше пить.
Я было подумывал снабдить вас полным списком пассажиров, но отказался от этой мысли. Вас это вряд ли заинтересует, так что пусть остаются κωφα προσωπα.[27] А вот что на самом деле интересно, так это поведение — или, вернее, отсутствие всякого поведения — Колли. С момента грехопадения он так и не выходит из каюты. К нему время от времени заходит слуга, Филлипс, и, как мне показалось, заглядывает мистер Саммерс. Видимо, это часть обязанностей старшего офицера. Неудивительно, что столь бесцветный человек, как Колли, испытывает некоторую робость при мысли о возвращении в приличное общество. Дамы осуждают его безоговорочно. Для меня же одно то, что капитан Андерсон, по выражению Девереля, «здорово отчихвостил» пастора, смягчает любое раздражение в адрес бедолаги.
Мы с Деверелем решили, что Брокльбанк просто-напросто везет с собой двух содержанок. Разумеется, я знаю, что на людей искусства общепринятые нормы морали не распространяются, но все-таки предпочел бы, чтобы он держал свой бордель где-нибудь подальше. Хорошо, что они занимают две каюты, одну — для «родителей», другую — для «дочки», хоть выглядит все пристойно. Что ж, приличия соблюдены, все довольны, даже мисс Грэнхем. Что касается мистера Преттимена — по-моему, он ничего не замечает. Благословенны будьте, иллюзии! Надеюсь, вы прибудете с нами на чужой берег вместе с остальными благами цивилизации!
(60)
Я только что вернулся из пассажирского салона, где мы долго сидели с Саммерсом. Разговор стоит того, чтобы его записать, хотя не могу отделаться от тяжелого чувства, что выглядел в нем не лучшим образом. Должен оговориться, что Саммерс чуть ли не единственный, кто делает честь службе Его Величества. Деверель, несомненно, истинный джентльмен, но к обязанностям своим относится не слишком серьезно. А всех остальных вообще можно было бы запросто уволить. Так что Саммерс — приятное исключение, и я — боюсь, не слишком-то тактично — завел с ним разговор о том, как хорошо, когда человек в жизни поднимается выше своего изначального положения. Разумеется, я сделал это не подумавши, и Саммерс ответил мне с изрядной долей горечи:
— Мистер Тальбот, не знаю как, и стоит ли говорить об этом, но вы сами совершенно ясно дали мне понять, что происхождение человека у него, можно сказать, на лбу написано, и никуда от него не деться.
— Бросьте, мистер Саммерс! Никогда я такого не говорил!
— Неужели не помните?
— Что именно?
— Ну конечно, — подумав, кивнул Саммерс. — Как только я попробовал встать на вашу точку зрения, мне все стало ясно. К чему вам помнить?
— Да что я должен помнить, сэр?
Саммерс помолчал и четко произнес, глядя в сторону, на фальшборт, словно бы следующие слова были написаны прямо на нем:
— «Что ж, Саммерс, могу только поздравить вас с тем, что вы превосходно овладели речью и манерами более высокого общества, чем то, к которому принадлежали по рождению».
Теперь настала моя очередь замолчать. Лейтенант сказал правду. Ваша светлость может при желании перелистать дневник и найти на предыдущих страницах эти самые слова. Я и сам перечитал запись о той, первой встрече. Разумеется, Саммерс мог бы сделать скидку на то, в каком смущении и замешательстве я тогда находился, но повторил он за мной как по писаному, никуда не денешься!
— Прошу простить меня, мистер Саммерс. Это было просто… бессовестно с моей стороны.
— Зато честно, — жестко ответил Саммерс. — В нашей стране при всем ее величии перейти из класса в класс так же невозможно, как невозможно дословно перевести текст с одного языка на другой. Сословность — вот язык Британии.
— Бросьте, сэр, — не согласился я. — Разве вы мне не поверили? Безупречный перевод возможен, и я могу привести вам примеры. Также возможен и безупречный переход из класса в класс.
— Видимость перехода…
— В вашем случае — нет. Вы — настоящий джентльмен.
Саммерс вспыхнул, и лицо его не скоро приобрело привычный бронзовый цвет. Я решил, что теперь самое время прощупать почву.
— И все же, дорогой друг, среди нас и впрямь есть пример неудачного перевода.
— Могу предположить, что вы имеете в виду мистера Колли. Что ж, я и сам собирался поднять эту тему.
— Он покинул свой класс, не имея никаких достоинств, могущих помочь ему в дальнейшем продвижении.
— Вряд ли по его нынешним поступкам, не зная наверняка, можно судить, откуда он вышел.
— Неужели? Это сквозит в его внешности, речи и более всего в привычке к подобострастию, если не сказать — раболепию. Готов поспорить, он из простого крестьянства. К примеру — Бейтс, бренди, пожалуйста! — сам я могу выпить, сколько мне будет угодно, и никто на свете, особенно дамы, не застанет меня в том состоянии, каким насмешил нас и возмутил нас мистер Колли. Очевидно, когда в кубрике его начали угощать, ему не хватило ни сил, чтобы отказаться, ни достаточного воспитания, чтобы противостоять разрушительному воздействию спиртного.
— Вашу мудрость — да в книгу бы.
— Смейтесь, если угодно, сэр. Сегодня я на вас не сержусь.
— Я-то, однако, хотел поговорить совсем о другом. На борту нет врача, а между тем мистер Колли серьезно болен.
— Чем же это? Он молод и мог пострадать единственно от собственной неумеренности.
— И все же. Я говорил со слугой. Заходил в каюту и видел Колли своими глазами. За много лет службы ни я, ни Филлипс не встречали ничего подобного. Постель грязна, а пастор дышит, но не шевелится. Лежит на животе, уткнулся лицом в подушку, одной рукой держится за край койки, а второй вцепился в рым-болт на левой переборке.
