Марта Кетро - Мартовские коты. Сборник
История пятая. Как Джуба убежал навсегда
А потом в нашей жизни наступили совсем другие, печальные времена. Мы с мужем расстались, и я не сумела удержать в руках всю эту хрупкую конструкцию под названием «привычный уклад». Я полгода очень мучилась, не спала ночами и не ела днем. А собака была ни при чем, но тоже мучилась. Я уже не гуляла с ней так часто и весело, как раньше. Я гуляла с ней глубокой ночью, чтобы она могла побегать по безлюдным ночным дворам без поводка.
Тогда была совершенно колдовская черная зима. Я перестала бояться холода и темноты и выходила из дому в четыре часа ночи, шла по заснеженным темным проулкам, где не горели даже фонари, а Джуба бежал рядом, то пропадая в дальних сугробах и закоулках, то появляясь, запыхавшись и весело глядя на меня. Он носился вволю, и однажды перемахнул через огромный сугроб, затем – через виднеющийся за ним забор, и исчез в февральской метели. Он не отозвался больше ни на зов, ни на свист, мои трехмесячные поиски не дали никаких результатов, и, в конце концов, мы с дочкой отгоревали свое и по нему, и по нашей рухнувшей семье.
Долго еще, выходя на улицу или на балкон, я свистела нашим особым свистом, на который он всегда мчался, и замирала, прислушиваясь: не раздастся ли знакомый собачий топот и шумное дыхание, но все было тихо – и в марте, и в мае, а в июне мы его перестали искать. Потом мы и вовсе уехали из того города. Я нашла однажды в папке у дочери рисунок с надписью: «Возвращайся, Джуба!». Мы с ней не можем спокойно пройти мимо черных лабрадоров, а они подают нам лапы, лижут в нос и с беспокойством заглядывают в глаза таким знакомым собачьим карим взглядом.
Глория Му
Львиное сердце
Теплым осенним днем я шла с тренировки, солнце ощутимо давило на плечи тяжелыми ладошками, и я вспомнила смешного Атона и Аменхотепа IV[3] (ничего-то у него не вышло, жаль бедняжку, а какой был красивый).
Я улыбалась, пинала прекрасные пыльные листья и была счастлива, как пригревшаяся, сытая, сонная муха.
У лодочной станции я услышала надсадный лай. Тощий мальчишка чуть постарше меня лупил палкой по сетке ограждения, а огромный черный пес, хрипя, рвался с цепи.
– Ты че делаешь, урод?! – заорала я и метнула в мальчишку мелкий камешек.
Мальчишка взвизгнул, потирая ушибленный локоть, обернулся, увидел меня, и в свою очередь заорал:
– Ты че, больная?
– Это кто тут у нас больной? – Я подошла к нему вплотную и посмотрела исподлобья.
Я была мелкой, но очень сильной, а еще имела репутацию «припадочной», поэтому даже мальчишки старше и крупнее остерегались со мной связываться.
– Ну че ты лезешь? – с досадой спросил мальчик, бросая палку. – Оно твое дело?
Собака все лаяла.
– Любишь собак дразнить? – сказала я спокойно. – Так полезай вон к нему, отвяжи и дразни. Или вот площадка недалеко. Там зда-а-ровых кобелей натаскивают. Туда ступай, и подразни. А цепного пса... это... это... – я запнулась, – это тупая мерзость. Трусливая и тупая мерзость. Вот.
– Ой, да ладно, – мальчишка махнул рукой. – Он же психический, это все знают. Его пристрелят скоро.
– Да не ври, – я так удивилась, что даже злость прошла, – чего усыплять? Он больной, что ли?
Я посмотрела на собаку. Пес был слишком крупным для немецкой овчарки и выглядел вполне здоровым и сильным. Шерсть, правда, не блестела, но это от грязи.
– Я же говорю – психический, – повторил мальчишка. – На всех кидается, даже дядь Жора (лодочник) к нему подойти не может. С багра кормит – ну, миску подсовывает багром, а подойти ссыт. Потому что загрызет. Вишь, он на короткой цепи сидит, а раньше по проволоке бегал. А теперь все, отбегался, – злорадно добавил мой тощий собеседник.
– Да как же так? – все не могла поверить я. – Да не может быть... Он же цепной пес, вроде... и должен быть злым. Разве нет?
– Я ж тебе говорю – он не злой, он психбольной. Сидел на цепи, сидел – и сбесился. Че, два года почти. Тут все его знают, а ты лезешь, куда не просят. Сама потому что такая же – психбольная, – неожиданно завершил мальчишка и отбежал подальше.
Я сделала вид, что нагибаюсь за камнем, и он припустился через парк. Собака лаяла.
Я села на песок по-турецки, приговаривая негромко:
– Да успокойся ты. Правда, что ли, дурачок? Я сидела почти неподвижно, пес устал лаять и
лег, положив лобастую голову на передние лапы.
Мне надо было подумать. Я рисовала тонкой палочкой на песке кружки и стрелы, время от времени поглядывая на собаку.
«Срань господня, – думала я. (Да, у меня был причудливый для одиннадцатилетнего ребенка набор ругательств.) – Срань господня, это какие ж ублюдочные твари... Сами довели собаку – а теперь усыплять... Ну, ниче, я вам устрою кузькину мать...»
Было два вопроса – как и что конкретно я устрою. Вот с ответами было хуже.
Я резким движением стерла узор с песка, и собака вскочила опять, залаяла.
– Да что ж ты так орешь, – поморщилась я, – лежал же спокойно. Ну, полежи тихонько, дай подумать.
Я похлопала по песку ладошкой. Пес, как ни странно, замолчал, покрутился, поскреб песок лапами и лег.
«О, а говорили – псих».
Я рисовала профиль одной ушастой египетской царицы и понимала – уведу. А что оставалось?
Попросить? Даже слушать не станут девчонку, прогонят, еще и посмеются.
Свести со двора.
Как?
Я легко поднялась и пошла вдоль ограждения. Пес кинулся за мной с лаем, да цепь не пустила.
Забор не достроили – две стены были кирпичными, а одна – из сетки на железных столбах. Она уходила далеко в реку.
На внешних воротах и калитке висели два амбарных замка снаружи, на внутренних (там, где лодки) – изнутри.
Нет, перелезть через забор было легко, но обратно? Как собаку вытащить?
Мелькнула даже нелепая мысль стащить у деда секатор и подрезать сетку, но, прикинув, что провожусь я долго, собака окончательно взбесится или, того хуже, помрет от разрыва сердца, я поняла – вариантов нет. Надо отомкнуть замок на воротах.
Вскрывать замки я не умела. Ну, не умела. Я не была настоящей дворовой шпаной, мне было некогда. Обычная школа (за четверки ругали), конноспортивная школа (с восьми лет), и еще я подрабатывала – помогала конюху Геше «вывозить говна». Домой приходила только спать и делать уроки, а уж по двору бегать с мальчишками – что вы, когда?
Я стояла, вцепившись пальцами в железную сетку, солнце напекало затылок, пес бесновался в золотистом облаке песка. Толковых мыслей не было.
В свои одиннадцать я знала о смерти все. Нет, не так. Я и сейчас почти ничего не знаю о смерти. Только то, что она неотвратима и если ты не успел вовремя, ничего уже не поправишь – не договоришь, не доделаешь, не вернешь. Покойники не просыпаются (тогда я не видела еще голливудских фильмов про зомби, да). Но кроме фильмов про зомби, все это я знала уже лет в пять.
Я вдруг испугалась – а ну, как я не успею? А если – сегодня?
Я смотрела на пса. Он был такой красивый, такой большой, такой живой...
Ветер заныл, забился в листьях, облака понеслись низко-низко, волоча за собою по песку тяжелые, черные тени.
Я втянула голову в плечи, поглядела вверх – дождь, что ли? Но небо было ясным.
Подумав, я решила, что сегодня – вряд ли. Был вторник, выходной на лодочной станции. Кто попрется сюда только для того, чтобы убить собаку? Да никто.
Мне надо было уходить. Похлопав по забору, я сказала:
– Ладно, дурнина черножопая, не ссы. Заберу тебя вечером отсюда по-любому.
И я поплелась домой. Мысли мои были тяжелы, нести в голове их было неудобно, и я катила их перед собой, как маленький скарабей свой гов-ношарик. Катила, рассматривала со всех сторон.
В моем воробьином сердце поселилась ярость. Не та, которая красной пеленой, а холодная, конструктивная, раздумчивая ярость. Ее должно было хватить надолго.
Дома я вымылась, переоделась, схватила портфель и рванула было к выходу, но у самой двери, как коршун куренка, меня выхватил дед.
– Куда не жрамши опять?!! – взревел он.
– Пусти, деда, пусти – опоздаю, от матери влетит, – выкручивалась я.
Но дед был непреклонен. Усадив меня за стол и поглядывая, чтоб не сбежала, он зашарил в холодильнике.
– Дедуль, – обреченно сказала я, – опаздываю...
– Ну, хоть яблочко вот печеное с молоком и булочкой, – проворковал лицемерно дед, кромсая колбасу.
– Деда!!! – взвыла я.
– Ну, ладно, ладно, – дед по-обезьяньи ловко запихнул мне в рот печеное яблоко и пододвинул стакан молока.
Я возмущенно хрюкнула, пытаясь прожевать дар природы, и вот ровно в этот момент в башке моей засияла брильянтом замечательная в своем коварстве мысль.
Проглотив на радостях распроклятое яблоко, выхлебав полстакана молока и расцеловав деда, я понеслась в школу.
«...А говорил же дед, что сладкое для мозгов полезно, – думала я на бегу, – но как же быстро подействовало!»
