Михаил Однобибл - Очередь
К вечеру деятельность учреждения, видимо, оживлялась. На ветках чахлых деревьев, растущих перед зданием, сидели очередники и заглядывали в окна. За спинами наблюдателей сильно светила с морозного неба низкая полная луна, двор казался припорошен белой пылью. Люди, деревья, машины на стоянке отбрасывали четкие черные тени. И лунное сияние, конечно, пронизывало сквозь темные окна внутреннюю обстановку кабинетов с незакрытыми шторами. Под деревьями густо стояла очередь. Она задирала головы и жадно ловила слова и жесты своих шпионов.
Очередь обернулась на скрип подъехавшей тележки. Кугут сорвал с учетчика шапку и факелом осветил его, как трофей. Но когда он убрал огонь и прошло секундное ослепление, учетчик увидел только спины. Значит, свидетеля, доставленного в учреждение для уточняющего допроса, далеко не все считали ценной добычей. Даже Лихвин привлек большее внимание, его подозвали к одной из групп во дворе, наверно, перевязать рану.
Когда учетчика вели к зданию, он заметил под стеной тощую дворничихину помощницу. Утром учетчик столкнулся с ней, вступив в прямые взаимоотношения с городом. Облитая лунным светом, она сидела на корточках у проема и принимала какие-то свертки, пакеты, ведра, невидимые руки подавали их из подвала. Между двором и подвалом поддерживалась тесная связь. Девчонка буркнула что-то под дом, приостановила передачу и утомленно выпрямилась. Она подошла к Кугуту, указала на раздрызганную тележку, в ней привезли учетчика, и велела, чтобы завтра утром во дворе не валялось ни колеса, ни спицы этой рухляди. Она взяла руку Кугута, державшую факел, и ткнула в двойняшку. Теперь, когда не надо было никуда бежать, та переминалась на месте от холода. В коротком одеяле она была похожа на голоногую сутулую цаплю. «Ты пугалом во дворе не торчи, – сказала маленькая дворничиха, – тут служащие ходят». Кугут и двойняшка послушно закивали в ответ. Обращаясь к ним, она внимательно рассматривала учетчика, но ему не сказала ни слова. Он тоже молчал, не чувствуя к ней симпатии, не связывая с ней надежды.
Учетчика крепко взяли под руки и повели, помогая идти и подталкивая. По спине учетчика гулял холод, он плохо чувствовал землю под собой. Шутка ли, полгода носил, не снимая, тяжелый, греющий спину мешок. А сейчас за плечами были пустота и враги. Его вели к проему в цоколе здания, куда учетчик уже давал показания. Ему предстояло второй и последний раз сунуть голову в тесный бетонный зев.
Он заозирался. Ребенок, медленно спускавшийся по ступенькам крыльца, привлек его внимание. Держа шапку под мышкой, мальчик опустил русую голову с торчащим на макушке хохолком и разглядывал свою ладошку. С тихой, светлой улыбкой он поворачивал ее так и этак. Хотя учетчик разговаривал с малышом несколько часов назад, он почти стерся из памяти. С огромным трудом учетчик вспомнил имя и, не представляя, о чем будет говорить, слабо позвал: «Хфедя!» Мальчуган обрадовался и поспешил подойти. Он выставлял перед собой правую руку, на ней углами и закруглениями жирно синели цифры номера очереди, нарисованного химическим карандашом, видимо, только что. «Правду говорят, что свежий номер, как свежий ветер, приносит удачу, – заговорил Хфедя, в детском простодушии не замечая ни жалкого вида учетчика, ни мрачных конвоиров рядом. – Когда я занимал очередь, мне велели запомнить последнего, чтобы знать, кого держаться. Я так и сделал. Но потом все куда-то делись. До самого вечера я бродил среди тех, кто не ушел со двора в отлучку или уже вернулся из нее, в надежде найти хотя бы предпоследнего. Но ни свой номер назвать, ни чужой понять я не мог, ведь я знаю счет только до 20. Какая удача, что господин добрый Егош занес меня в список очереди, хоть и не успел из-за большой занятости сразу начертить номер на руке. Только сейчас мы с ним по бумагам нашли мое число. Едва я взял его на ладонь, как услышал знакомый голос, голос впередистоящего!»
Из-за плеча учетчика выдвинулась двойняшка и наклонилась над Хфедей, как над младенцем. «Ты можешь держаться за мной. Я твоя предпоследняя и стою сразу перед ним», – с приторной лаской сказала девка. Да, мрачные предчувствия не обманывали учетчика. Судя по девкиному тону, она уже вычеркнула его из списка стояльцев и прозрачно намекала Хфеде, что он может не брать во внимание впередистоящего, потому что утром, когда очередь построится на перекличку, учетчика в ней не будет. Малыш растерянно переводил взгляд с учетчика на девку и обратно.
«Спасибо, что напомнил о важных формальностях, – сухо, медленно сказал учетчик, взрослостью обращения он отметал фальшивое двойняшкино сюсюканье, малыш внимательно его слушал. – Я, как и ты, новичок в очереди, и тоже хочу убедиться, что принят в нее по всем правилам. Моя ситуация отличается от твоей: номер на руке мне начертили безотлагательно, раньше, чем я заикнулся о желании быть пронумерованным, а вот занес ли сверщик меня в список, я не знаю, и теперь собственными глазами хочу убедиться, что я там есть. Ведь я пока еще полноправный член очереди, не так ли?»
Хотя учетчик обращался к малышу, стоящий за спиной Кугут понял, кому это говорилось, и зло процедил: «Сначала ты дашь показания!» Но Хфедя взял учетчика за руку маленькой теплой ладошкой и повел по ступеням крыльца к сверщику. Малыш оборачивался и ободряюще глядел на учетчика. Казалось, он решил не разлучаться с соседом по очереди и рад был оказать услугу, чтобы она стала еще одной связующей их нитью. Он не роптал, когда учетчик, шатаясь от слабости, тяжело наваливался на него, наступал ему на пятки носами огромных валенок.
«Ладно, загляни в бумагу. Имеешь право на эту формальность. Можешь не сомневаться, ты есть в списке, – бурчал Кугут, идя следом. – Эта мелкая отсрочка ничего не изменит. Только не втягивай в свои неприятности невинного ребенка. Не омрачай его радости. У него сегодня праздник новоочередника, который мог быть и твоим, если бы ты себе его не испортил. Для этого малыша очередь еще чудо. Постепенно он пройдет суровую школу стояльца, научится переносить тяготы и лишения ожидания. Но пока он хрупкий, нежный росток, ни к чему в первый же день лишать его наивности, посвящать в наши разногласия, жаловаться на якобы творящиеся в очереди несправедливости, которые кажутся тебе несправедливостями исключительно по недомыслию. Пусть ты считаешь нас, староочередников, причиной твоих бед, это у тебя на лбу написано, но его-то винить не в чем. Он чист, как агнец. И, даже если бы захотел, он не в силах предотвратить то, чему предстоит быть». Чувствовалось, остальные очередники разделяли заботливое отношение Кугута к Хфеде. Стоявшие на крыльце с нежными усмешками расступались перед малышом.
Они пробрались к двери подъезда. Сбоку от нее на хлипком деревянном ящике сидел Егош. Он приставил ухо к двери и чутко прислушивался к происходящему за ней. Его не пугал риск получить удар в висок и опрокинуться вместе с ящиком, если кто-нибудь внезапно выйдет изнутри. Он был всецело погружен в угадывание творящегося внутри подъезда. При виде учетчика он покривился. Однако его не удивило требование учетчика показать себя в списке очереди. Видимо, сверки были тут в порядке вещей.
До прихода учетчика Егош держал наготове развернутый свиток. Это, по его словам, тоже был список очереди, но не тот. Егош зажал бумагу между колен, чтобы освободить руки, и стал искать за пазухой, шарить по карманам, удивительно, сколько у него их было нашито внутри и снаружи. Он выхватывал тугие свитки, разворачивал и со словами «не то» прятал обратно. Видел Егош в сумерках, как сова, и мгновенно ориентировался в бумагах, слегка поворачивая их к лунному свету. Хфедя и конвоиры отступили и отвернулись, чтобы не заслонять свет, или же процедура сверки считалась такой деликатной, что и смотреть в эту сторону было неприлично. Возникла заминка. И, пользуясь моментом, учетчик шепнул Егошу: «Пусти меня вне очереди!»
Сверщик замер, возможно, не разобрал смысл, и учетчик быстро добавил: «Мне только спросить. И я сразу выйду обратно, обещаю. Обман невозможен, я не смогу трудоустроиться в таком состоянии. Любой кадровик отошлет меня лечиться. Я болен, у меня жар. Потрогай лоб». Однако Егош не прикоснулся к учетчику и не стал уточнять, с каким вопросом он хочет пройти вне очереди.
«Ни слова больше! Ты с ума сошел», – тусклым голосом пролепетал он. Но, поскольку он не крикнул во всеуслышание, не позвал на помощь, в его отказе крылась слабина. Учетчик ниже наклонился к сверщику и, как если бы отвечал на вопрос «который час?», поднял широкий рукав лихвинского свитера и показал на запястье часы со светящимся циферблатом. «Я оставлю в залог часы-амфибию, – одними губами сказал учетчик. – Все, что есть. Остальное утонуло в реке». Егош понурился. Наверно, его одолевали сомнения.
