Хилари Мантел - Фладд
— Что это за ремесло?
— Глубочайшая наука, цель которой — освобождение духа от материи. Этим надлежит заниматься каждому.
— То же делает и убийца, когда убивает. Это глубочайшая наука?
— Есть то, что человек должен убить в себе.
— А, знаю, — устало проговорила она. — Плоть и ее желания. Мне это твердят с семи лет, тошно слушать.
— Вообще-то я имел в виду другое. Я хотел сказать: в жизни бывает время, когда надо убить прошлое. Истребить себя прежнего. Вырубить под корень знакомый мир. Это трудно и очень болезненно, однако лучше поступить так, чем оставить душу в темнице обстоятельств, которые она не в силах более выносить. Темницей может быть образ жизни, который прежде тебя устраивал, а теперь тяготит, или мечта, которую ты питаешь по старой памяти, хотя давно из нее выросла. Прискучившее удовольствие. Пустые надежды, сестра, вот клетка, в которой душа чахнет, словно больной зверь в зоопарке. Когда реальность у нас в голове расходится с реальностью мира, мы изводимся… — Он оборвал фразу и глянул на ее черный крест, на саржевую рясу, на шерстяную фланель под саржей, на кожный покров, и от его взгляда грудь у Филомены зачесалась и засаднила. — Изводимся, — повторил Фладд. — Ощущаем раздражение. Зуд. Жжение. И я не совсем уверен, что надо так уж умерщвлять плоть. У нас есть присловье: «Если бы в нашей работе не было бы земли, то воздух улетел бы прочь, огонь лишился бы горючего материала, а вода — сосуда»[39].
— Красиво, — сказала она. — Как псалом. Вы часом не бродячий протестантский проповедник?
— Нам надо приспособиться к нашему телу, найти в нем хорошие стороны. Иначе, как ты сказала, палачи были благодетелями. К тому же благодать не упраздняет природу, но совершенствует ее[40].
— Кто это сказал?
— Хм… — Фладду не хотелось щеголять громкими именами. — Святой Фома Аквинский.
Филомена подняла руку, на которой Фладд недавно разглядел звезду счастливой судьбы, и легонько тронула его за плечо.
— А, — сказала она. — Ясно. Он всегда был мне хорошим другом.
Они вышли на кочковатое поле, и Фладд взял ее под локоток. Филомена надеялась, что снаружи им будет так же тепло и хорошо, однако Фладд замкнулся в молчании, а его рука на ее локте была холодной и даже как будто бестелесной. Впереди, в низине, ветер гнал тучи над печными трубами Федерхотона. Филомена обернулась на темную громаду вересковой пустоши. Внезапно пришло отрезвление, а следом за ним — страх.
Священник… чужой мужчина вел ее сквозь сумрак уверенно, как будто хорошо знал дорогу, хотя с приезда в Федерхотон бывал на старых огородах от силы раз пять. Он безошибочно свернул на тропу к монастырю. Наверное, отец Фладд ест много моркови, подумала Филомена, он явно видит в темноте.
— Там впереди лестница через изгородь, — сказал Фладд. — Справишься?
Он перелез первым. Филомена последовала за ним и уже перекинула ногу в толстом шерстяном чулке через верхний брус, когда по другую сторону материализовалась человеческая фигура. Впечатление было такое, будто она возникла из канавы.
— Добрый вечер, — сказал Фладд. — Это же вы, мистер Макэвой?
Филомена не видела лица Макэвоя, но отчетливо представила его взгляд, словно говорящий: «Да, молодой человек, вы еще узнаете, кто я таков». Однако когда табачник подошел и включил карманный фонарик, выражение у него было самое обычное — добродушно-лукавое.
— Совершаю моцион, — объяснил Макэвой.
— В темноте?
— Такое у меня обыкновение. Позволю заметить, что я предусмотрительнее вас и сестры Филомены, не в укор вам будет сказано. Не желаете ли взять мой фонарь?
— Отец Фладд видит в темноте, — ответила она.
— Полезное умение, — ехидно проговорил Макэвой. Он повел фонарем; луч задержался у Филомены на ноге и скользнул вниз, словно у нее сполз чулок.
— Не стойте там, сестра, — сказал Фладд. — Прыгайте.
Он протянул руку, но табачник со своей настойчивой любезностью поспел раньше.
— Не могу видеть, как сестра утруждается. Я всегда готов услужить вам чем могу, душою и телом.
Он, кажется, почувствовал, что его забота навязчива, излишня, потому что отступил под резким взглядом Фладда и в знак прощания приподнял кепку. Исчезновение было таким же внезапным, как и появление — мрак словно всосал его.
Филомена поежилась.
— Отец Ангуин говорит, что он дьявол.
Фладд удивился:
— Мистер Макэвой? С чего бы? Вполне безобидный человек.
— А разве отец Ангуин ничего вам не рассказывал? Про их встречу?
— Да, рассказывал о чем-то таком, но имени не назвал.
— Не знаю, почему он так думает. Я сама видела дьявола. Когда мне было семь лет. Он совсем не походил на мистера Макэвоя.
— Семь лет, — повторил Фладд. — Возраст разума. И как же он выглядел?
— Огромный и страшный. Сопел под дверью моей спальни.
— Ты была очень храбрая, раз ему открыла.
— Я не могла иначе. Я должна была видеть, кто там.
— На следующую ночь он снова пришел?
— Нет. Ему было уже незачем.
— А, ясно. Одного раза довольно.
— Сегодня, если отец Ангуин прав, дьявол подошел ближе.
— Да. Взял тебя за руку. Предложил помощь. Сказал, что всегда готов тебе услужить. Ты испугалась?
— Он возник внезапно, словно ниоткуда.
— Я тоже так умею, — спокойно ответил Фладд. — Исчезать и появляться. Дешевый трюк.
— А почем мне знать, может, вы как раз и есть дьявол? — Она остановилась. Внизу уже различался монастырь, в окне верхнего этажа горел свет. Голос Филомены прозвучал упрямо, враждебно: — Лжесвященник, который выслушивает исповеди? Втирается в доверие?..
«Что, если белый огонь у меня в душе, — подумала она, — первый язык адского пламени, который восстанавливает то, что пожирает, так что мучения не слабеют? Что, если тепло, повеявшее на меня в сарае, — первое дуновение сатанинских мехов?»
— Придется выбирать самой, — спокойно ответил Фладд. — Я не могу сказать, что тебе думать. Если я для тебя нехорош, не мне тебя переубеждать.
— Нехорош? — Ее возмутил выбор слов. «Человек или дьявол, — подумала она, — бес или бесовское орудие, ты можешь лишь погубить мою бессмертную душу. Больше ничего».
— Впрочем, будь я дьяволом, ты бы мне понравилась. Мы склонны думать, что у дьявола адские вкусы, однако на этом пиру самый лакомый для него кусок — нежная душа молоденькой и неопытной монашки. Будь я дьяволом, тебе бы не хватило ума меня распознать. Пока бы я не насытился тобой в полное свое удовольствие.
Сестра Филомена протяжно взвыла от ужаса и отчаяния, потом разревелась. Она заткнула рот кулаком, но всхлипы все равно рвались наружу из-под кривящихся губ. В монастыре мать Перпетуя ждала ее, сидя у погасшего камина, и улыбалась в темноте.
Глава седьмая
Питура набросилась на нее с кулаками.
— Шляешься, как уличная девчонка! Бегаешь по полям! В темноте, как бродяжка!
Настоятельница догадалась, что по полям, а не по дороге, потому что к рясе пристали репьи и мокрые листья, а на туфли налипла грязь. Она не знала, что девушка встречалась с отцом Фладдом. «Если бы знала, мне бы досталось еще сильнее, — думала Филли. — Она ко мне ревнует, хочет его внимания. Она не монахиня. Ей должно быть стыдно. Бегает за мужчинами. За священниками. Подкатывала к отцу Ангуину. Он выставил ее из своего дома, сестра Антония рассказывала. С тех пор не может ему простить».
Пока Питура бранилась и тыкала в нее жестким кулаком, девушка думала о своем. Это гиблый край, жалкие, несчастные люди. Здесь кишат бесы, сюда надо бы отправить миссионеров. Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего[41]. Апостол Павел бы навел тут порядок.
— Выставляешь мой монастырь на посмешище!
Перпетуя снова ткнула в нее костяшками пальцев.
Филомена перехватила руку настоятельницы чуть повыше запястья и сжала крепкой крестьянской хваткой. Она ничего не сказала, но в зеленовато-серых глазах золотом полыхнули желтые искорки.
В ту ночь она ворочалась на жесткой постели между сном и бодрствованием, причем бодрствование казалось меньшим из двух зол. Усилия проснуться были тщетны: кошмары хозяйничали в мозгу, словно повстанцы в захваченном селенье. Нигредо, огромный черный арап, протягивал ей сигарету из серебряного портсигара. Альбедо, ангел, подносил спичку. Они боролись на старых огородах, катались, сцепившись в объятиях, по кочковатой земле, потом взялись за руки и запели «Дэнни-бой»[42].
В пять утра зазвонил колокол, и она, перевернувшись на живот, зарылась лицом в подушку. Филомена всегда думала, что это специальная покаянная подушка, по особому распоряжению матери Перпетуи набитая чем-то вроде мелких камешков. Сестра Антония (сегодня был ее черед поднимать остальных) шла по коридору, стучала в каждую дверь и кричала: «Dominus vobiscum»[43].
