Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник
— Я отец Жан-Пьера и Иветты, — сказал он с приветливой улыбкой.
Молодой человек вежливо наклонил голову.
— Я много о вас наслышан, — продолжал Марсиаль.
Новый наклон головы и полуулыбка.
— Я давно хотел побеседовать с вами, — сказал Марсиаль и отпил глоток виски. Потом он придал своему лицу серьезное и очень интеллектуальное выражение. — Лично мне чужды эти (он поискал слово) «проблемы», но в последнее время я начал испытывать к ним интерес.
Молодой человек побагровел. Он в упор, с недоверием уставился на Марсиаля. «Вот тебе раз! Неужели ляпнул что-нибудь не то? — спросил себя неофит новой церкви. — А может быть, он просто застенчивый? Да, так оно и есть: он застенчив». Марсиаль улыбнулся и неопределенно махнул рукой:
— Знаете, я тоже увлекался в свое время… Еще в коллеже… Но с тех пор…
Он снова махнул рукой. Пастырь едва заметно улыбнулся.
— И вы считаете, что еще не поздно расширить… так сказать, арену своих экспериментов? — кротко спросил молодой человек.
— Ну, вот именно, именно! — воскликнул Марсиаль, однако он счел все же несколько странной формулу «расширить арену своих экспериментов»… Какая своеобразная манера говорить о религии!
— Вы… Что именно вам сказали обо мне ваши дети? — осторожно спросил молодой человек, слегка наклонив голову вправо.
— О, они о вас самого лучшего мнения.
Возникла пауза. Пастырь словно в нерешительности опустил глаза.
— Я думал, — продолжал Марсиаль, — что вы мне порекомендуете литературу по этому вопросу.
Пастырь вскинул глаза.
— Литературу? — пробормотал он. — Литературы полным-полно. На эту тему написано несметное количество книг. Может быть, даже слишком много.
— В самом деле? Интересно. А я и не подозревал. Что, например, могли бы вы мне порекомендовать? Но знаете, у меня не очень хорошая философская подготовка, для начала мне нужна какая-нибудь популярная работа.
Вид у пастыря становился все более и более недоумевающим.
— Вы хотите сказать, что ни Фрейд, ни Вильгельм Райх, ни Отто Ранк?..
— Да-да, — сказал Марсиаль, которому было известно только первое из этих имен.
Все же его удивило, что Фрейд оказался в числе современных теологов. Правда, у Фрейда была книга, озаглавленная «Будущее одной иллюзии», где речь действительно шла о христианстве. Марсиаль этой книги не читал, но знал, что она существует. Видимо, ее и имел в виду его собеседник. Только Марсиаль собрался это уточнить, как к буфету подошли его сын с девушкой. Жан-Пьер представил ее отцу. Звали ее Долли. Она была очень красива — Марсиаль, разом утратив только что возникший интерес к современной теологии, был совершенно покорен этой молодой особой. Беседуя с молодым человеком в черном, он как бы пригасил свое обаяние, но тут он его мгновенно включил на полную мощность, как шофер нажатием кнопки зажигает фары. Он выпрямился. Оживленно заулыбался. Поцеловал руку мадемуазель Долли, хотя, представляя ее, Жан-Пьер подчеркнул: «мадемуазель»; но он решил, что может вести себя с ней как с дамой, потому что с такими глазами и таким ртом она не может не быть «надкусанным яблочком». Она выразила удивление, что он — отец Жан-Пьера, его, скорее, можно принять за старшего брата. Ее слова привели Марсиаля в неописуемый восторг. Он тут же преисполнился самой горячей симпатии к мадемуазель Долли. «Все-таки это молодое поколение… Они непосредственны, очаровательны, их просто оклеветали. Интересно, любовница ли она Жан-Пьера?», — подумал он. И, пристально поглядев на них, решил, что да; однако он не стал давать волю своему воображению, ему сделалось как-то неловко. Вообще-то говоря, целомудрием он не грешил, но для своих близких делал исключение — здесь он ни за что на свете не позволил бы себе нескромности. Но он подумал, что сегодняшним мальчишкам здорово везет по сравнению со вчерашними. «Эх, если бы у меня в двадцать лет была такая красивая подружка!..» Пастырь отошел в сторону, маленькие группки беседовавших распадались, возникали новые. Марсиаль наблюдал за этим балетом молодых французов образца «после мая 68-го» — избалованные дети и, наверное, бунтари, — все они более или менее таковы. За последние полгода мода изменилась. Несколько девушек были уже в длинных, до щиколотки, юбках, в высоких сапогах на пуговицах, какие носили перед 1914 годом. Марсиаль вспомнил девичью фотографию мадам Сарла. Если не считать прически, силуэт был тот же. Юноши же оставались верны блистательно-небрежному стилю хиппи. Парень атлетического сложения в свитере с высоким воротом, который плотно обтягивал его боксерскую грудь, курил трубку. Он стоял неподалеку от буфета, и до Марсиаля доносились обрывки его фраз:
— Необходимо переосмыслить всю архитектуру театра… Поставить зрителя физически в такие условия, чтобы он находился в центре действия и был полностью в него включен…
Видимо, это режиссер. Что ж, у молодого поколения Англадов блестящие знакомые: священник-модернист, режиссер-авангардист… Марсиаль осторожно приблизился к этой группе, чтобы полакомиться еще одним фирменным блюдом века (после новой теологии — новый театр)… Он вдруг ощутил в себе сильный интеллектуальный голод.
— Но все же нельзя, — сказал кто-то, — ставить любую пьесу исходя из этих принципов. Классический репертуар был создан в расчете на итальянскую сцену. Многих современных режиссеров я упрекаю именно за то, что они ставят Расина или Мариво по-брехтовски. По-моему, это просто нелепость.
Парень в свитере вынул трубку изо рта.
— А кому сейчас может прийти охота ставить Мариво? — спросил он холодно. — Эти пьесы мертвы! Они утратили всякий смысл.
Марсиаль сделал шаг вперед, он вдруг осмелел.
— Мне хотелось бы, чтобы вы разъяснили вашу мысль, — сказал он. — Почему эти пьесы мертвы?
Парень с трубкой поглядел на Марсиаля с таким недоумением, с таким любопытством и удивлением, как если бы он вдруг увидел в буржуазной гостиной в наш атомный век живого птеродактиля. Что его так поразило: возраст нового собеседника или чуть уловимый пиренейский акцент? Или, может быть, то, что Марсиаль явно чужеродный элемент в этом обществе, что он, как это говорится, outsider[13]? Так как парень с трубкой не спешил с ответом. Марсиаль спросил:
— А какие пьесы вы ставите? — и тут же заметил, что кругом смущенно заулыбались. Парень с трубкой поднял брови.
— Боюсь, вы ошиблись, я театром не занимаюсь, — ответил он.
Подошла несколько встревоженная Иветта.
— Папа, с чего это ты взял, — спросила она со смехом, — что Диди режиссер? Он священник. Разрешите представить вам моего отца, — сказала она, обращаясь к хулителю Мариво, и, повернувшись к Марсиалю, добавила: — Аббат Дюкре.
— Простите меня, — сказал Марсиаль, — ума не приложу, почему я так подумал.
— По-моему, мама вернулась, — сказала Иветта, взяв отца за руку; правда, она не добавила: «Иди к ней, тебе здесь нечего делать», но этот подтекст прозвучал в ее словах подобно грохоту орудийной канонады. Марсиаль отвел дочь в сторону.
— Скажи, а кто же тогда тот тип в черном?
— Кто в черном? Слушай, папа, ты все время попадаешь впросак!
— Да вон тот, с которым я говорил у буфета. Я думал, что это он — кюре.
Иветта ответила тихо, сдерживая раздражение:
— Да нет, нет. Это Яник, он танцор.
— Танцор? А я-то у него спрашивал, что читать по новой теологии! — И Марсиаль захохотал. Все это показалось ему очень смешным.
Иветта сказала:
— Ты все путаешь, ты словно с луны свалился. Яник — танцор и хореограф, о его последнем балете много писали в газетах: Formosum Alexim[14] по Вергилию. Ты ни за чем не следишь.
Он послушался Иветты и пошел к «маме» на кухню.
— Ты был у детей? — спросила она.
— Да, а что, разве это возбраняется?
— Нет, но, когда к ним приходят друзья, они предпочитают, чтобы мы не показывались.
— Смотри-ка! Они что, нас стыдятся?
— Нет, что ты выдумываешь? Но ты же знаешь, дети вообще предпочитают быть в своей компании.
— В самом деле? Интересно, а кто оплачивает их приемы?
— При чем здесь это?
— При том, что виски у них льется рекой и буфет ломится от всяких деликатесов. Они себе ни в чем не отказывают. А обо мне, как всегда, вспомнят, когда надо будет расплачиваться по счету.
— Послушай, они ведь не часто устраивают вечеринки. За последние три года, по-моему, второй раз. Их постоянно кто-нибудь приглашает, надо же им хоть изредка и к себе позвать.
— Весело живут, ничего не скажешь. Удивляюсь, как это Иветта находит время готовиться к экзаменам?
— Как видишь, находит, она же все всегда сдает с первого раза.
Дельфина по опыту знала, что муж ворчит только для проформы — Марсиаль никогда серьезно не вникал в то, как идут занятия у сына и дочки, и даже гордился, что у них так много друзей. Он охотно давал им деньги, столько, сколько им требовалось, и ни в чем не упрекал — радовался их радости, когда дети ее выказывали, потому что их радость давала ему право и на собственную радость, на беспечность, на добродушный эгоизм южанина.
