Ханна Маккоуч - Под соусом
— Ты ведь не против свободного графика?
— Конечно нет.
— Ну и лады.
Этим же вечером звонит шеф-повар из Линкольн-центра и предлагает на следующей неделе обслуживать банкет на 250 персон — 20 долларов в час. Я соглашаюсь.
Снова близится час расплаты, и сумма в 1000 долларов за крошечную квартирку на двоих в Вест-Виллидж представляется мне грабежом, особенно теперь, когда я опрометчиво отрезала себя от постоянного источника дохода. Даже работая полный день, с медицинской страховкой, я едва сводила концы с концами. Став вольным художником, не добываю даже на квартплату и, похоже, до самой смерти не скоплю ни гроша.
Глупо, конечно, но я решаюсь попросить в долг у Джулии. Она согласна одолжить 500 баксов. Возвращать буду с интересом. В буквальном смысле. Планирую ли я когда-нибудь устроиться на работу, интересуется Джулия. Или ей придется содержать меня всю оставшуюся жизнь? И о чем только я думала, когда ввязалась в эту аферу с кулинарией? Неужели не понимала, что стряпней достойных средств не заработаешь?
«А лицедейством?» — вертится у меня на языке. Как будто ей одной позволено мечтать и рисковать. Хотя когда это Джулия рисковала? Да она за всю жизнь ни дня не работала!
Джулия зла и разочарована. Она рекомендует мне, раз уж дела совсем плохи, окрутить какого-нибудь престарелого миллионера. «Тебе это не помогло», — едва не ляпнула я, но, слава богу, удержалась.
А мамочка принялась пополнять список «Почему Лейла — нехороший человек»:
Она чуть со стыда не сгорела, когда меня вышвырнули из интерната за четырехлитровую бутылку «Попова», обнаруженную завернутой в плед под моей кроватью. Она настрадалась от моей связи с женатым человеком. Измучилась за те три года, что я шлялась по Западу. Ей вечно приходится выпутывать меня из бедственных положений, в которые я регулярно вляпываюсь. Я встречаюсь исключительно с никчемными лоботрясами, которые недостойны завязывать мне шнурки.
И это еще не все. Я ленива, стараюсь пройти по жизни, тратя минимум усилий, и поэтому совершенно в этой жизни не разбираюсь. Я эгоистка и неряха. Я не оправдала своего воспитания. Я использую людей, но в то же время слишком щедра и легковерна, из-за чего становлюсь жертвой разных подлецов. По мнению моей матери, я Неудачница — именно так, с большой буквы.
Всю жизнь я слышу подобные монологи и уже готова поверить, что Джулия в чем-то права. Я и сейчас не перебиваю. Она расписывает, какое отвратительное я существо, пока, наконец, не подходит к торжественному финалу, к главному выводу. К какому же?
— Я слишком тебя любила!
Но довольно обо мне. Весной Джулия собирается с Паоло в Аспен, кататься на лыжах. Она бы с радостью пригласила меня, но, разумеется, я буду слишком занята поиском работы.
И все это за 500 долларов? Лучше бы я подцепила пару клиентов у консервного завода. Быстрее, денежнее и, главное, не так унизительно.
— Эй, угадай, кто выиграл зеленую карту в лотерею?
Никогда не видела Густава таким счастливым. Мы сидим в баре «Голубой ленты». Он заказал бутылку французского шампанского «Тэттэнже» и большое блюдо устриц.
— Ты?
— Не я один, еще куча народу.
— Сколько их там раздают?
— Точно не знаю. Порядочно-э. Ты хоть представляешь, что это значит?
— Нет.
— Это значит, что мне не придется возвращаться домой и я никогда больше не увижу этого вонючего ублюдка! Ура! — он чокается со мной и, запрокинув голову, делает два больших глотка.
— Какого вонючего ублюдка? — переспрашиваю я, держа бокал за ножку и неспешно потягивая вино.
— А пошел он. Даже говорить не хочу.
Густав залпом допивает вино. Наливает еще. Щелкает пальцем по краю бокала и поднимает на меня глаза.
— Паршивец, сукин сын-э. Мне от него житья не было. Матери тоже. Я ушел из дома в шестнадцать. Рассказывал?
Мотаю головой:
— Такое бы я не забыла.
Первый раз Густав заговорил о своей австрийской семье.
— Я работал в ресторанчике при дядиной бензоколонке. Там и научился готовить.
— Отец тебя бил?
Густав смотрит на меня и с ожесточением говорит:
— Бил — не то слово. Как это у вас называется?
— Дубасил?
— Что такое «ду-уба-асил?»
— Бить очень сильно.
— Да, вот именно-э. Он сломал об меня палец! — Густав выпрямляет средний палец (я чуть со стула не падаю, а ему хоть бы что) и тычет себе в челюсть. — Правда, он уж совсем старик; надеюсь, скоро сдохнет.
Впервые кто-то при мне признался, что желает смерти родителю. Я облегченно вздыхаю. Исповедь Густава несколько успокаивает меня: не такая уж я уникальная злодейка, как думала.
— С детства мечтал, чтоб он поскорее сдох-э.
— А когда он действительно умрет, ты, возможно, пожалеешь, — задумчиво говорю я. Вспомнила о покойном отце, и сердце екнуло. Сказать по правде, я до сих пор на него в обиде.
— Ну уж нет, — возражает Густав, качая головой и делая еще пару глотков. — Черта с два! Клянусь, я буду самым счастливым человеком на свете!
За стойкой бара — громадный полинезиец с перевязанным локтем. Он не шутит, когда утверждает, что это атрибут профессионала: устрицы парень щелкает, как орехи. Вытаскивает мясо из раковин, раскладывает на блюде со льдом и ставит его перед нами на прилавок, сдвинув в сторону стаканы и бутылки. Мы с Густавом чокаемся раковинами и, громко причмокивая, заглатываем ледяных, солоноватых, скользких моллюсков.
— Круто-э. Знаешь, как растет жемчуг?
— Все начинается с песчинки, да?
— С песчинки, соринки — неважно, главное, что этого мусора там быть не должно. Они затягивают его перламутром, а в итоге получается жемчужина. Вот и я так хочу со своей жизнью. Превратить плохое в хорошее-э… Ах да, — подпрыгивает он, будто только что вспомнил, — у Вестсайдского шоссе сдается закусочная, там объявление висит. Хочу тебе показать.
— Ты собираешься открыть собственный ресторанчик?
— Ага. «У Густава».
— Ты хотел сказать — «У Лейлы»?
— Может, все-таки просто — «У Густава»?
— «У Лейлы» лучше. Слушай, ты это серьезно, Густав? Вправду возьмешь меня к себе?
— Серьезно, как инфаркт-э.
— Ты вроде не хотел быть шеф-поваром.
— Я не хочу быть шеф-поваром в чужом ресторане, а в собственном — другое дело.
— А где деньги найдешь?
— Спонсоры нужны, это точно. Первым делом позвоню дяде. Надеюсь, и Оскар поможет. А ты что скажешь? Как по-твоему, твоя мать заинтересуется?
— Сомневаюсь.
— Деньжата-то у нее водятся, верно?
— Верно, только она не любит делиться.
— А что, если… как там ее?
— Джулия.
— Что, если назвать ресторан «У Джулии»?
— Может, на это она и клюнет.
К концу вечера мы с Густавом договорились сходить туда на следующий день. Как всегда, счет оплатил он.
Густав провожает меня до велосипеда, на прощание целует в щеку и неожиданно сообщает:
— А я к Жемчужине.
Ничего себе — на часах двенадцатый час.
— К какой Жемчужине?
— Помнишь, та красотка из «Тайского дворца»?
— Так у вас, ребятки, сладилось?
— Я не говорил-э?
— Наверно, забыл. Поверить не могу, что она запала на такого кобеля, как ты.
Густав с оскорбленным видом хватается за сердце:
— Кто кобель? Я?
В моей шутке только доля шутки. Не нравится мне, когда мои друзья заводят себе девушек. В глубине души хотелось бы верить, что все они ждут не дождутся того дня, когда я снизойду до того, чтобы лечь с ними в постель.
— Приятного вечера, — вздыхаю я.
— О, приятный вечер обеспечен, — подмигивает он. — Она танцовщица. Я говорил? Такая гибкая.
— Это здорово.
Я вспоминаю Жемчужину: точеная, спортивная, длинные шелковистые черные волосы — действительно красотка. Представляю ее в постели с Густавом, и мне вдруг становится очень грустно. Не потому, что я хочу быть на ее месте, а потому, что мне трудно радоваться чьей-то счастливой любви, когда у самой все так ужасно.
Стараюсь не гадать, звонил ли Фрэнк, но не могу. Я ведь и поужинать с Густавом согласилась главным образом для того, чтобы убраться из квартиры, где наверняка не отходила бы от телефона в ожидании звонка. Прошло два дня, а Фрэнк все еще не объявлялся, хотя должен бы, после той ночи.
Вернувшись домой, обнаруживаю Джейми восседающей на матрасе бок о бок с парнем, весьма привлекательным и по виду — богатым, в отутюженном белом хлопковом пиджаке и свободных брюках. Мне он незнаком. Джейми нарядилась в обтягивающее платьице, у кофейного столика валяются черно-желтые, в цвет, «лодочки» из крокодиловой кожи от Гуччи.
Оказывается, можно чувствовать себя оборванкой и в собственном доме.
На столике — недопитые бокалы с шампанским и большое серебряное ведро со льдом, в котором лежит запотевшая бутылка «Кристалла». На заднем плане Ван Моррисон тихо поет: «И это ошеломило меня». Джейми улыбается так, как будто безумно рада меня видеть.
