Эдуард Лимонов - Американские каникулы
— Ой! — вскрикнула за окном Элиз, и вслед за коротким «Ой!» последовал тупой звук чего-то очень тяжелого, свалившегося с нашего третьего этажа на асфальт.
Слава Богу, это была не Элиз, потому что она спешно показалась в окне:
— Я свалила горшок с пальмой!
— Пизда! — сказал я. — И, конечно, прохожему старичку на голову? За музыкой, харкающей звуками из четырех колонок румына, ничего не было слышно, кроме полицейских сирен на Бродвее.
— Кажется, нет, — с неуверенной надеждой объявила Элиз и умчалась из квартиры.
Я привычно ощупал свои карманы — на случай, если вдруг придет полиция. Нет, ничего инкриминирующего в карманах не было. Пару джойнтов я переместил из бумажника в горшок с неизвестной мне породы буйным тропическим растением, сунул джойнты между корней.
Побегав некоторое время между улицей и апартментом, дамы наконец вернулись, запыхавшиеся и довольные, с веником и большой железной кастрюлей, служившей горшком покойной румынской пальме.
Мы еще выпили вина, уже из другого галлона. Тьерри стоило больших усилий держать глаза открытыми, он с нетерпением ожидал конца вечера, но не мог уйти без квартирной хозяйки Лели.
— Пошли, пошли, Лимонов, Алекс нас ждет! — вдруг опять завела старую песню Леля, подойдя ко мне сзади, как раньше Элиз, и целуя меня в голову. — Я звонила ему полчаса назад и договорилась, что мы придем около часу ночи. Он очень хочет тебя видеть.
— Эй! — возмутился я. — Но я не хочу его видеть. И что за манера устраивать для меня свидания? Если бы я хотел, я бы позвонил ему сам. Но я не хочу! Вы, девочки, знаете Алекса без году неделя, я же познакомился с ним в Москве сто лет назад. Если он пьет, расшился, — а он пьет, — то приятного в общении с ним мало… Да и трезвый он мне давно неинтересен. В лучшем случае, в тысячный раз расскажет о подвигах своего отца-кавалериста…
— Но ведь он твой друг… — недоумевающе воскликнули девушки.
— Вот именно поэтому я его и не хочу видеть. Потому что я слишком хорошо его знаю…
— Ему сейчас тяжело, — сказали жалостливые русские женщины. — Ему будет приятно, что ты о нем не забыл…
— Ему было тяжело очень часто. И я всегда появлялся рядом с ним по первому его требованию. Он звонил мне в три часа ночи и просил приехать… потому что он, если я не приеду, убьет свою любовницу в номере отеля «Эссекс Хауз», здесь, в Нью-Йорке… или он покончит с собой в ресторане «Этуаль де Моску» в Париже, или…
— Пошли, Лимонов… — взмолились они опять. — Какой бы он ни был, но он же твой друг. Друзей не бросают в беде!
И я пошел с ними, хотя столько уже раз в моей жизни я позже очень жалел, что покорялся чужой воле и не слушался всегда сильного и трезвого во мне инстинкта самосохранения, который говорил мне: «Не иди!»
По дороге обнаружилось, что Леля совершенно пьяна, а Тьерри еле двигает ногами.
— Дай парню ключи, пусть он идет спать! — приказал я Леле. — Гуд бай, Тьерри! — сказал я ему.
— Спасибо, Эдвард, — улыбнулся он. — Очень жаль, что я не могу пойти с вами, но я слишком устал за прошедшую неделю. Я нуждаюсь в хорошем сне. И мои ноги…
На все еще шумном во втором часу ночи Бродвее, около пересечения его с 8-й улицей, пьяная Леля, вытягиваясь вверх к высокому Тьерри, опять стала требовать, чтобы он тщательно вымылся, перед тем как лечь в ее постель.
— Хватит пиздеть про свою неприкосновенную постель, — прервал ее я. — Лучше объясни ему, какой ключ открывает какой замок, и пусть идет. Он спит на ходу от усталости. Не будь буржуазной занудой…
Мы пошли. Я и Элиз впереди, в руке у Элиз пластиковый мешок с галлоновой бутылью номер два, в которой еще было приблизительно на четверть белого вина. Пройдя блок и вдруг обнаружив, что Лели рядом с нами нет, мы оглянулись и увидели ее присевшей прямо на Бродвее на корточки. Штаны были сдвинуты у нее на колени, голый зад лоснился в луче бродвейского фонаря. Она писала.
— Еб ее бога мать! — выругался я. — Совсем с ума сошла!
— Она всегда так делает, когда напьется, — равнодушно констатировала Элиз. — Она тогда писает часто и где придется. У нее тогда недержание мочи.
Мы пошли дальше, я, стараясь не думать о Леле. Сзади раздавались ее крики, требующие, чтобы мы ее дождались:
— Бляди! Подождите же! Суки!
— Ты что, не можешь потерпеть? — сказал я Леле зло, когда она догнала нас. — Или, по крайней мере, отойти за угол?!
— Не будь ханжой, Лимонов! — пьяно крикнула Леля.
— Если тебя кто-нибудь попытается выебать в следующий раз, когда ты вот так присядешь со своей жопой, я за тебя заступаться не буду! — объявил я ей очень зло.
Мало того, что они меня тащили туда, куда я не хотел идти, так я еще должен был любоваться на их физиологические отправления.
Остаток дороги до дома Алекса в Сохо мы прошагали в молчании, изредка прерываемом несложными вопросами Элиз, обращенными ко мне, и руганью спотыкающейся время от времени на хуевых мостовых Сохо Лели…
Из хромированного, с зеркалом в потолке, необычайно роскошного для Сохо элевейтора мы вышли прямо на Алекса Американского.
— Здорово, Лимон, еб твою мать! — Кривая улыбочка была на губах моего друга.
Он с силой сжал мою ладонь и, притянув меня к себе, обнял. «Еб твою мать» — прозвучало как ласка. Алекс обнял и скользко поцеловал меня. От него пахнуло потом и духами «Экипаж».
Он очень изменился. Коротенькая шерстка прикрывала его крутую крепкую голову. Раньше волосы были парижские, эстетские, длинные. Из-под белой тишотки без рукавов белыми круглыми мешками выпирали плечи. Он набрал веса и сил. Неизменные кавалерийского типа сапоги и черные узкие демиджинсы дополняли его костюм.
— Здоровый стал, как зверь. Накачался! — объявил я, оглядев Алекса.
Он не только накачался, но и шрамов у Алекса прибавилось. В дополнение к старым шрамам на руках и не так давно появившемуся шраму, пересекающему лицо (такой шрам мог иметь его папа-кавалерист при взятии Берлина или другого враждебного города — сабельный), даже плечи Алекса теперь были украшены шрамами. Злые языки утверждали, что Алекс режется сам, при помощи бритвы. Мне всегда было ясно, что Алекс — личность странная, но именно это меня в нем и привлекало.
— Гири тягаем… — объяснил за Алекса причину его тугих мешочных плечей стоящий за Алексом казак.
Кроме адъютанта-казака вместе с Алексом в мастерской проживал и адъютант-грузин.
— Ну что, пизда? — Алекс взял пьяную Лелю за шею и притянул к себе. — Опять напилась?
Притянуть Лелю к себе легко, потому что маленького роста блондинка ничего не весит. Они поцеловались. Другой рукой Алекс схватил Элиз и притянул ее к себе с другой стороны, так что вино в бутыли резко булькнуло.
По лакированному паркету мимо широкой винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, мы прошли к столу, вокруг которого эта банда, очевидно, помещалась до нашего прихода. Казак, обтерев предварительно полотенцем, поставил перед нами разнообразные сосуды. У них было пиво. Я сказал, что буду пить пиво, потому передо мной поставили немецкую пивную кружку красивого цветного стекла.
— Ну что, Лимон, бля… Как живешь? — сказал Алекс, дотянувшись до моего плеча со своего высокого массивного кресла во главе стола.
Стул, на котором сидел я, тоже был высокий, старинный и красивый, другие стулья были красивые, эстет Алекс привез их из парижской квартиры, но кресло было одно, для босса.
— Важный стал, Лимон, сука… — сказал Алекс и, потрепав меня по шее, вдруг схватил мою левую руку и больно выкрутил ее.
— Оставь руку! — как можно спокойнее сказал я. — Не то получишь любой из этих бутылей по голове, — указал я на стол, на котором в беспорядке стояли бутыли, банки пива, массивные кружки, бронзовые подсвечники. Сказав «бутылей», я имел в виду бронзовый подсвечник. И руку он мою не отпускал, было больно, я добавил: — Обижусь!
Он меня знает, он знает, что если я что-то говорю, то я имею это в виду. Он отпустил руку и, обняв за шею, поцеловал меня.
— Ты что, Лимон, я же тебя люблю. Ты мой единственный друг.
— Совсем охуел, Алекс?! — сказал я, потирая левую руку. — Ты что такой дикий…
— Страна такая, Лимон… — хулигански улыбнулся он. — Не обижайся, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня как брат. Ты брат мой! — закончил он патетически. — Давай выпьем! — И стукнул с размаху крепко своей пивной кружкой о мою пивную кружку.
— Видишь, как живу! — обвел он рукой мастерскую. — Там наверху еще один этаж, — он указал на винтовую лестницу как раз за моей спиной. — Там спальни.
От вездесущих русских сплетников, сеть их охватывает все материки и даже острова мира вплоть до Новой Зеландии, я знал, что Алекс дошел до такой жизни, что вынужден будто бы совсем на днях отказаться от второго этажа и стаскивает все вещи на оставшийся. Но я ничего Алексу не сказал. Я Алекса всегда любил странною любовью, я гордился его псевдорусской широтой, его безумием человека, неизвестно зачем, исключительно из пижонства, истратившего множество денег на всех и каждого. Было бы бестактно указать ему на надвигающуюся его бедность. «Леля, сообщившая мне по секрету, что Алекс занимал у нее деньги на еду, поступила нехорошо», — подумал я.
