Марта Кетро - Жизнь в мелкий цветочек

Позже выяснилось, что, если любовь не экстрабрачная, беззаконная и неутоленная, а вполне сбывшаяся, есть нюансы. Оказывается, «я его люблю» нужно записывать в свой файл.

Это действительно очень важно. Поверьте, это себе нужно напоминать — через пять или семь лет, бывает по-разному, — что любишь. Так легко забыть, когда он всё время тут, бродит, что-то делает, иногда мешает. Я знавала людей, которые без этой напоминалки — забывали. Переставали разговаривать, любоваться, спали с кем-то ещё — от одной лишь рассеянности, не прекращая любить.

Главное, потом невозможно объяснить и оправдаться — не понимают. А это ведь очень просто. Просто, как река. Она прекрасна с самолёта, такая серебряная. Она прекрасна, когда летом купаешься в её водах. И когда лежишь на самом берегу, близко-близко рассматривая стрекоз и травы, — кукушкины слёзки, клевер, ещё какую-то безымянную пряную зелень.

Но жить у реки — совсем другое дело, от неё бывает сырость и комары, по весне иногда подтапливает. И тут уж приходится напоминать себе, почему ты однажды решил поселиться именно тут. Поэтому запиши себе: дом — здесь, лето — будет, этого человека — люблю.

Часть вторая

Записки об изменчивом мире

Детство принцессы-писательницы прошло в глухой провинции Коньяк.

Безмятежность

В прошлый четверг утром я видела Ленина. В Мавзолее, где же ещё.

Ленин потрясающе решён по цвету, лежит, как белая лилия в розах. Но более всего понравился гвардеец на входе, который навстречу каждому посетителю делал сложное телодвижение — резко простирал левую руку в направлении продолжения осмотра, а правую подносил к губам и при этом шипел. Меня восхитила мысль, что у них в регламенте как-то прописан такой жест и звук. Впрочем, звук плавал, один раз гвардеец произнёс «шшш», а второй «чшшш». Гауптвахта, не меньше.

А во вторник мы с подругой Глорией пошли выгуливать золотые балетки и ближе к вечеру, утомившись, присели на зелёный газон у кремлёвской стены. Я разулась, блаженно шевелила пальцами в траве и наблюдала, как на белых золушкиных ножках медленно вспухают лиловые рубцы — от новых туфелек.

О чём две московские девицы болтали в тот сентябрьский вторник на закате? Конечно же о нём, об Адронном Коллайдере:

— И в процессе он может случайно генерировать микроскопические чёрные дыры… — Я воодушевлённо пересказывала статью из википедии.

— Нет. Мне это не нравится.

— А вот! И ещё волновые изменения реальности! И прямо сейчас они его запускают, — наябедничала я.

— Не, ну неужели им не жалко?! — Глория оглядела красную стену, зелёную траву, ушастых львов на смотровой площадке. — Этим приличным людям надо в обязательном порядке показывать голливудские фильмы с Брюсом Уиллисом, чтоб даже в голову не приходило такую ерунду устраивать. Может, им запретят?

— Ну, некоторые протестуют.

— Кто?

— Наверное, те, которые уже смотрели.

— …И я уверена, что там у них нет женщин. Женщина ни за что… Вот ты бы узнала о микроскопическом шансе, что твой ноутбук сгенерирует чёрную дыру, которая пожрёт твоего котика, а?!

— Да я бы и не включала. Но мне интересно, у них что, жен нет? Да если б мой Дима…

— Жёны не знали ничего, секретность. Представляешь, она думает, что муж какую-нибудь микроволновку строит, а он вон чего.

— А мне, знаешь, стало перед Н. неудобно. Он-то наводнения ждёт, а тут такая неожиданная беда — нехорошо получилось.

— Кто-то должен ему сказать, что в тайге теперь не отсидишься.

(Н., наш красивый друг, уверен, что через два года от Африки отколется огромный кусок, поднимет большую волну, которая в считанные часы дойдёт до Америки и смоет всех нафиг. И Европу тоже. И спастись можно будет только в Сибири. Мне прежде было неуютно это всё слушать, но тут я почувствовала некоторое превосходство от того, что мой вариант катастрофы верней и непоправимей.)

Я смотрю на стадо воробьёв, ощипывающих газон:

— И воробушки! Воробушков жалко.

— Сойти с ума, бегать босой по траве и приставать к туристам: «И воробушки, воробушки умрут!»?

— Да. Их жальче всего, они же вечные. Люди постоянно меняются, а воробьи тут тысячу лет скачут. И вот.

Некоторое время молча сострадаем птицам, зверям и гадам.

— А посмотри мою руку?

Среди прочих профессий Глории есть хиромантия. Она хорошо читает руки, но последний раз рассказывала мне всю правду три года назад. Потом я слишком много работала, не до себя было, да и неловко постоянно совать другу под нос ладошку. «А если бы она была гинеколог?!»

— Что тебя интересует?

— Романы, будут ли у меня ещё романы?

— Да… сейчас посчитаю… тут девять штук.

— Какое счастье! Я ведь пока всего один написала.

— А ещё тут выходит, что ты несчастлива.

— Может быть, но мне это совершенно не мешает. А ещё что?

— Вот это знак в цыганской школе принято трактовать как смерть от воды, у меня тоже такой есть. Но сейчас его читают как переезд в другую страну и наследство, деньги. Например, ты напишешь гениальный роман, продашь его и уедешь в Нью-Йорк. И там тебя нафиг смоет.

(Поняла, отстала.)

А вообще, я думаю, что можно неплохо провести жизнь, если строить её по схеме «Имя главного героя + Что-нибудь интересное = История на миллион долларов» (ну или уж сколько получится выручить удовольствия). Марта Кетро и Золотые Балетки. Марта Кетро и Мавзолей Ленина…и Большой Адронный Коллайдер…и Всех Нафиг Смоет. Неважно, главное условие — не относиться серьёзно к персонажам, в том числе и к заглавному. А вот если хочется глубоко, длительно и с сердцем, то нужно называть в стиле Кундеры — «Неведение», «Неспешность», «Подлинность», «Бессмертие»… Только непонятно, что пошлее звучит.

…и Воображаемая Москва

Для пишущего человека близорукость — крайне удобная вещь. Поскольку половину деталей разглядеть невозможно, их приходится додумывать, а это здорово тренирует воображение. Именно поэтому я махнула рукой на достоверность, не ношу очков и даже не щурюсь лишний раз, пытаясь рассмотреть мир подробно. И в результате мои прогулки по Москве приобретают потусторонний характер: в магазинных витринах обнаруживаются совершенно неуместные вещи, прохожие выглядят как попало, а на афишах пишут и вовсе странное. И я даже не пытаюсь разобраться, что существует на самом деле, а что — плод моего сумеречного сознания.

Вот на плакате красногубый паренёк в дурацком велосипедном шлеме тащит в рот что-то коричневое, подпись внизу сообщает «Есть — такая работа». Почему бы и нет, еда — дело нужное, наверное, опять мегасникерс какой впаривают. Только тире отчего-то не на месте, и я подхожу поближе… Оказывается, новобранец в каске подносит к лицу бинокль, а написано там «Есть такая работа — Родину защищать».

Прямо на Баррикадной наблюдала подготовку к акту орального удовольствия. Приличного вида мужчина достал чебурек и обнажил его посреди площади. Делал это очень медленно: опустив ресницы, нежно глядел на золотистый ствол и освобождал его от салфетки, улыбался и вхолостую пожевывал губами.

Ужасно. Ужасно.

Видела на Большой Никитской женщину с чрезвычайно тонкими ногами. И столь длинными, что росли они от зубов — моих, как выяснилось, когда поравнялись. На мгновение почувствовала себе вампиром. Причём таким, которому не повредили бы брекеты.

На Пушечной реклама «Банка Москвы», призывающая брать кредиты. Нарисована семья кроликов около норы. Понятная картинка: займи у нас — переселишься в землянку.

Рядом пара бомжей копается в мусорном баке, на боку которого крупными белыми буквами написано КАРМА-БАР.

На Покровке возле восточного ресторана среди красивых автомобилей припаркован верблюд. У метро чернокожий раздаёт приглашения в солярий, а на следующий день на этом же месте — тибетский монах, на вид настоящий, со смуглым изящным черепом и в традиционных одеждах, тоже суёт прохожим какие-то бумажки. Найду ли я там завтра японскую красавицу-«сэндвич»?

(Кстати, вы знаете, что выделывают ростовые куклы, когда думают, что на них никто не смотрит?! Помните вечно пьяный Чебурек на Маросейке?)

Иногда уличные картинки кажутся проделками нетрезвого реквизитора — вдруг в кадре оказываются случайные предметы.

Около церкви, где нищие просят «на корм животным», предъявляя жалостливой публике полумёртвых щенков и котят, на земле спит старуха, прижимает к животу большую пушистую собаку. Из серебристого искусственного меха.

На Тверской побирается почти настоящая монахиня — строгая, в чёрном с головы до пяток, с огромной иконой на шее. И всё бы ничего, но для подаяния она держит перевёрнутый лиловый зонт, игрушечный.