Андрей Волос - Недвижимость
Германии. Хохоча и курлыча, то и дело повторяя: «Нет, ну вы представьте! Вчера прямо с поезда — и покупает!» — и, похоже, предлагая разделить с ней ее долгожданную радость. Я кратко объяснил Константину, что меня кинули, как лопату говна на огуречную грядку, — подвернулся ей, должно быть, прямой покупатель, и она решила сэкономить на моих услугах… а вот если б они с Николаем Васильевичем не телились столько времени, тогда… но что об этом попусту говорить? Константин сначала вломился в амбицию. Потом впал в законный транс. Николай
Васильевич между тем… впрочем, что мне до Николая Васильевича?
Век бы его не видеть. Жалко, что вместе с Николаем Васильевичем я не увижу и комиссионных.
Выплыл квадрат окна, за которым брезжил серый свет.
— Слышу, — ответил я, силясь разобрать, который час. — Вам кого?
— Нина Михайловна это. Вы квартиру мою смотрели на Технической.
Я согласна. Сергей! Вы сегодня сможете подъехать?
Четверть восьмого.
— Куда подъехать?
— Сюда, к нам…
— Зачем?
— С сыном поговорите, — плаксиво сообщила она. — Ведь сын у нас всем заправляет. Я-то что понимаю? Он меня отругал: зачем, говорит, его не послушала… вас то есть… звони, говорит, договаривайся. Сыну деньги срочно нужны. У нас тут такая история, что ужас один…
— Сегодня не получится, — перебил я. — Скажите телефон, я перезвоню.
— Нет, нет! — неожиданно звонко заголосила Нина Михайловна. -
Сегодня! Сегодня! Сергей, вы слышите? Сын ни в чем не виноват, а они говорят, что виноват. И деньги нужны срочно, потому что…
— Как хотите, — сказал я. — До свидания.
— Да как же?! Подождите! Сережа, подождите, бога ради! Я вам сама вечером позвоню. Можно?
— Можно. До свидания.
Натягивая штаны, я проговаривал про себя несколько похожих фраз.
Приспичило ей. Вынь да положь. Вот сейчас все брошу и полечу ее поганой квартиркой заниматься. Посмотрел в зеркало, погладил щеку, поморщился. (Нет, ну какая же сволочь эта Елена Наумовна!..) Поплескал в физиономию горячей водой, вдумчиво намазался пеной. Ишь полыхнуло. Подавай немедленно — и все тут.
А я, между прочим, со вторника ехать собираюсь. А все никак…
Вытряс в ладонь озерцо одеколона, растер. Среда, четверг, пятница. Прособирался. То одно, то другое. Эх, Николай
Васильевич, старый бабуин… А теперь у нее пожар. Наводнение.
Дед говаривал: говны в жопе загорелись. Все, хватит. Забыли…
Ага. Как же! Про такое забудешь… Напомнит. Не открутишься теперь от нее.
За окном было уже совсем светло. Я посовал в сумку термос, бутерброды. Что-то еще, что-то еще хотел… Да! Полез в ящик, нашел старый врезной замок, пощелкал ключом туда-сюда.
Щелк-щелк. Работает. Вот теперь все.
День обещал быть ясным.
По сложной ломаной — Тверская, бульвары, Знаменка, Полянка — я пересек сизую влажную Москву — полупустую, сонную, еще не пришедшую в себя после оглушительной суматохи и последующего обморока пятницы, — и вырвался на Симферопольское.
Оказалось, осень была такой густоты и силы, что при взгляде на прозрачный кристалл неба в кованой оправе золотых лесов перехватывало дыхание. Дорога летела с холма на холм, с холма на холм, всякий раз предъявляя новые богатства, разбросанные вокруг, и глаз уже привыкал к этому блеску и жару, — как вдруг горизонт распахнулся настежь, чтобы открыть огромное пространство, перевязанное поблескивающей лентой неправдоподобно синей и широкой Оки, сгустившей вокруг себя весь огонь и сияние медленной и роскошной смерти.
За мостом ремонтировали дорогу. Съехав с гладкого асфальта, машины тянулись друг за другом в гору по рытвинам мимо куч гравия. Я рулил, объезжая колдобины. Подвеска покрякивала. У жирной полосы свежего асфальта стоял насупленный гаишник и помахивал палкой. Я подумал, что вот и Павел жил так, будто ему было воспрещено выезжать на асфальт: словно кто-то пристально следил за тем, чтобы он весь свой век ковырялся по бездорожью и, не дай бог, хотя б ненадолго свернул туда, где поглаже.
Одна за другой машины выбирались на полотно и прибавляли газу.
Снова шуршал воздух в щели приопущенного окна, выдувая из салона надоевший запах горячей солярки и пыли. Бронзовая и золотая листва кружилась над дорогой, вихрилась за пролетевшим грузовиком.
Вот и Павел всю жизнь хотел выбраться — чтобы шуршал ветер, чтобы весело кружила листва, чтобы мелькали деревья… чтобы вот так же лилось в глаза все новое и новое золото. Судьба, судьба, повторял я. Судьба. А как еще это назвать? Свобода человека на водных лыжах. Он виляет и крутится, он кувыркается и выделывает кульбиты, но от катера ему не оторваться. Судьба, судьба… Я повторял это слово, и почему-то становилось тревожно, даже страшно — словно я летел не по надежному, гладкому, залитому солнцем шоссе, отчетливо представляя все его изгибы на много километров вперед, а в сплошном тягучем тумане, в котором движение заведомо гибельно, потому что я ничего не вижу перед собой.
Но все-таки я гнал и гнал свою Асечку — старую, тяжеловато идущую машину, на восьмидесяти начинавшую жалобно кряхтеть, а на ста десяти — постанывать и опасно трепетать. Сначала я звал ее
Васечкой, но очень скоро понял свою ошибку и признал женственность этой сложной натуры. Мне было жалко останавливаться лишний раз, потому что минута или две, потерянные на глоток чаю, отнимали завоеванное преимущество, и мимо меня со свистом проносились все, кого я только что с такой натугой обгонял: пенсионерская «Волга», загаженный колхозный грузовик, клоунски вихляющий всеми бортами, лихой самосвальный
«ЗИЛ», из кузова которого то и дело шлепались на асфальт плюхи свежего раствора… Но если кто-нибудь стоял на обочине, голосуя, я без раздумий тормозил: дорога становилась все длиннее и длиннее. Я уставал месить в голове одно и то же и был не прочь перекинуться словцом. Однако все попутчики (сначала некрасивая девушка с большой синей сумкой, потом прыщавый парень в зеленом егерском кителе, потом старик с прозрачными голубыми глазами) были одинаково напряжены и неразговорчивы — должно быть, думали, сколько с них запросят; но денег я не брал.
С очередного холма вместо новых деревушек открылись вдруг пригороды Ковальца. Над городом стояла дымная туча. Золото листвы здесь было покрыто пылью. Скоро оно и вовсе превратилось в бурые лохмотья. Один поселок перетекал в другой, и заборы всюду были похожи. Тянулись серые корпуса военных заводов, торчали высокие красные трубы со спицами громоотводов на самом верху, и кое-где струился из них жидкий дым…
Павел стоял в коридоре у окна и, завидев меня, неприветливо поморщился, немного согнувшись при этом в поясе — будто хотел встретить гостя поклоном.
— Ты чего? — спросил я сердито. — Ты чего же опять скрываешься?
Он распрямился, выдохнув, и только теперь его лицо приняло то выражение, что я, поднимаясь по лестнице, ждал увидеть: встревоженная улыбка и удивление.
— Да ты как сюда попал? — радостно спросил Павел, пожимая мне руку. — Вика позвонила? Вот зараза! Я ж ей говорил, заразе: не звони Сергею, не дергай его! Ну ее к монахам!..
Я рассердился:
— При чем же тут — дергай, не дергай! При чем тут Вика? Ты сам должен был позвонить и сказать: так, мол, и так! Или Людмилу попросить. Ты что как чужой?
Павел снова сморщился и стал сгибаться, и тут я понял, что его время от времени прихватывает какая-то боль, и тогда ему становится не до улыбок.
— Что с тобой?
— А-а-а!.. — прокряхтел Павел распрямляясь. — Третий день живот крутит, понимаешь… ох и крутит!.. а толку никакого. Да ладно, дай я на тебя посмотрю хоть. Как ты там? — Он похлопал меня по плечу и обнял. — Эх, Серега, Серега!..
— Врачи-то что говорят? — спросил я.
— Врачи! Да ну их к монахам! Что они могут говорить? — Он махнул рукой. — Ладно, не обращай… все нормально.
Полез в карман халата за сигаретами. Пустил дым и спросил щурясь:
— Что там Вика-то без меня? Ни разу не зашла, мерзавка…
Людмила говорит, болеет она, что ли?
Я кивнул.
— То болеет, то не болеет… В общем, не разбери-пойми. — Павел глубоко затянулся, стряхнул пепел и рассеянно сказал: — Видишь вот, попал я сюда не вовремя… Разделяться мне с ней надо, вот что. Разделяться. Не хочу я с ней. Пусть сама живет как хочет. А?
— Не знаю, — сказал я.
— Квартиру-то я на себя оформлю… ясное дело. Но это ведь и матери ее квартира. Значит, должен я ей уступить. Это ладно…
Да ведь она и насчет дачи ко мне подкатывалась! — Павел возмущенно посмотрел на меня. — Мол, давай дачу продадим, а деньги поделим… мол, мне жить не на что: работы нет, денег ты мне не даешь… Да я и не буду давать! Почему она не работает?
Он сморщился, согнулся — и по тому, как неловко топырилась в его пальцах сигарета (будто кто-то попросил недолго подержать), я понял, что ему сейчас даже не до сигареты.
