Елена Чижова - Преступница
Один за другим выходили ораторы и вставали за невысокую кафедру. Их речи уходили в глубину зала, выше студенческих голов. Выступавших было много. Маша давно сбилась со счета, когда сквозь микрофонные помехи услышала свою фамилию и поняла: вот сейчас. Шум был ровным и глуховатым. Приглушенные голоса подбивали дощатое возвышение. Осторожно отведя складку занавеса, Маша вышла вперед и, обойдя высокую кафедру, встала на самом краю. Кто-то, сидевший в президиуме, напомнил о микрофоне, но, пожав плечом, Маша покачала головой. То, что она собиралась сказать, чуралось микрофонных помех. Наверное, она выглядела нелепо, потому что стояла и молчала, пережидая шум, но невнятные голоса мало-помалу смолкли, и в наступившей тишине Маша заговорила высоким, напряженным голосом. Она начала с затверженного, построенного на четверостишии, но, дойдя до конца, заговорила дальше. Их, уходящих из студенческой жизни, она называла счастливыми людьми, чья давняя мечта, приведшая их в эти стены, теперь наконец исполнилась. Но в то же самое время все они были и несчастными, потому что отныне кончалось их полное право на учебу: "Все, чему вы научитесь с этих пор, станет вашей личной заботой, до которой никому, кроме вас самих, не будет никакого дела. Там, на производстве, вы обретете уважение и самостоятельность. Мы, остающиеся здесь, еще долго будем студентами, но иногда, уважаемые и самостоятельные, вы будете завидовать нам, потому что учеба - это счастье и радость, выпадающие не каждому". Неловко махнув рукой, Маша обернулась к президиуму, и лица людей, сидевших на сцене, расплылись. Глаза защипало, и, боясь расплакаться, она отступила от края и пошла назад, за складки занавеса, не слыша, как за ее спиной несчастные, навеки отлученные от учебы, аплодировали ее словам искренне и горячо.
2Нога разболелась к вечеру. Сидя в кресле, Маша внимательно наблюдала, как лодыжка раздувается на глазах. "Ой, смотри, ножка как распухла!" - Татка вертелась вокруг на тощих балетных ногах. Мама принесла таз с водой, и, погрузив ступню в теплое, Маша злилась на себя: завтра из дома не выйти.
В постель ее все-таки загнали. Лежа на высоких подушках, Маша прислушивалась к пульсирующей боли. "Маш, а Маш, тебе очень больно? - Татка устроилась в ногах. - Можешь поговорить со мной - секретно?" - "Давай, - Маша кивнула, предвкушая рассказ о малышовых глупостях, - влюбилась, что ли?" - "Ой, нет, ну, это - потом, не я - Катька. Я - про другое".
Маша любила секретную болтовню. Обыкновенно дело касалось школьных историй, и, погружаясь в любовные перипетии Таткиных сверстников, Маша вспоминала собственные годы, полные детских переживаний. На этот раз Татка предприняла особенные предосторожности. Подбежав к родительской двери, она прикрыла плотно и, возвратившись на цыпочках, придвинулась поближе к сестре.
Дополнительную репетицию назначили заранее, но она забыла предупредить дома и сообразила только тогда, когда после перерыва в балетный класс вернулся аккомпаниатор Виталий и сказал Нине Алексеевне, что там спрашивают Таню, какой-то мужчина, наверное, отец. "Помнишь Виталия?" - Татка глядела доверчиво, и Маша кивнула.
Аккомпаниатора Таткиной балетной группы она запомнила еще с прошлого года, когда учительница устроила открытый урок для родителей и родственников. Урок проходил в дневное время, так что народу пришло немного: стульев, расставленных в ряд, хватило на всех. Маша сидела совсем близко от рояля, за которым, вдохновенно бросая руки на клавиши, безумствовал этот самый Виталий. В первом отделении родственникам демонстрировали упражнения у палки - Маше, не искушенной в балетных премудростях, они показались однообразными. Взгляд, следивший за младшей сестрой, все чаще сбивался на Виталия. Стараясь скрыть улыбку, она наблюдала за нелепым, долговязым человеком, чьи огромные руки летали по клавиатуре, извлекая из старенького рояля утробные стоны. Особенно смешными Маше показались короткие диалоги педагога с аккомпаниатором, в которых за Виталия отвечал его рояль. Перед каждым следующим упражнением пожилая учительница произносила загадочные слова: "Виталий, пожалуйста, для пти-батман что-нибудь живое, на три четверти... Та-та-та..."- и взмахивала пальцами. Кивнув, Виталий откидывал голову и бросал руки на клавиши. Всякий раз его музыкальный ответ оказывался подходящим и выразительным.
"И что этот ваш Виталий?" Татка елозила, кажется, не решаясь продолжить: "Когда он вошел, я стояла рядом, но он меня не видел, а Нина Алексеевна спросила, какую Таню, Агарышеву? Помнишь, такая маленькая с двумя хвостиками? А Виталий сказал, нет, не Агарышеву, другую, не нашу... Но Нина Алексеевна сразу поняла и громко сказала: Таня Арго, тебя спрашивает папа, выйди на минутку и возвращайся - начинаем с польского. - Татка вздохнула. - Ну вот, я вышла, но, послушай, почему он так сказал?" - "Не знаю, - Маша дернула лопаткой и отвела глаза, - может, ты плохо расслышала?" - "Нет, - Татка возразила грустно, - я расслышала хорошо. А если... - она оглянулась на дверь, - только ты не сердись, может, это потому, что я - еврейка?" Жаркая волна, хлынувшая под лопатку, облила спину до поясницы, и, дернув лопаточной костью, Маша произнесла ясно и раздельно: "Не болтай глупостей! Чтобы я никогда..." - "Нет, конечно, - торопливо и испуганно Татка шла на попятный, - я и сама знаю, так не может, везде, и в школе... Но знаешь, - она опустила голову, - мне кажется, так бывает..." Опасаясь нового отпора, Татка втянула голову в плечи.
"Вот что, - справившись с горячей болью, Маша подогнула под себя здоровую ногу и приблизилась к уху сестры: - Ты уже большая, я скажу тебе правду, но ты должна поклясться..." - "Ой, конечно, чем хочешь, могу... - Татка завертела головой в поисках достойного предмета. - Папиным здоровьем, нет, а вдруг разболтаю? Давай, лучше я - своим здоровьем..." - "Клянись моим", - Маша предложила решительно.
"То, о чем ты говоришь, иногда, действительно, бывает, но я знаю верный способ. Ты не должна бояться, потому что, если это начнется, я знаю, как спастись". Татка смотрела доверчиво и восхищенно: "А этот способ, он очень... надежный?" - "Очень", - Маша подтвердила мрачно. "А папа этот способ знает?" - Татка улыбнулась виновато, как будто, упомянув об отце, подвергала сомнению Машины уверенные слова. "Нет, папа не знает, никто не знает. Только я. Ты тоже узнаешь, когда придет время". - "А ты откуда узнала?" - Татка прошептала едва слышно. Маша молчала, и сестра не решилась переспросить.
Как бы то ни было, но Машина уверенность подействовала мгновенно. Сбегав за кипятком, потому что чай в кружке успел остыть, Татка принялась болтать о классных делах, но Маша слушала невнимательно. Усталость долгого дня наваливалась тяжким бессилием, и, не дослушав, она сказала: "Давай завтра". Ничуть не обидевшись, Татка подхватила поднос и пустую чашку и, по-балетному ступая на цыпочках, убежала в родительскую комнату, откуда послышались веселые голоса. Папин смех мешался с Таткиным, но, отвернувшись к стене, Маша стыла в тоске и страхе. Дрожь поднималась вверх от ушибленной лодыжки и, обходя сердце, ударяла в виски. Над висками, под лобной костью, билась странная мысль о том, что сегодняшний разговор похож на какой-то фильм, военный, про фашистскую оккупацию: две девочки скрываются в чужом подвале, и старшая, понимая, что немцы вот-вот придут, утешает младшую. Она знает, что обе они - и старшая, и младшая - скоро погибнут, может быть, завтра, потому что в этом кино обязательно найдется тот, кто выдаст их полицаям.
3Валя забежала на следующий день. Смущенно порывшись в сумке, она вынула желтый лимон и пачку вафель: "Это тебе. Быстрее поправляйся". Маша улыбнулась: "Зря ты, нашла больную! Так, глупость, поскользнулась на ровном месте". - "Хочешь, я могу помочь, в магазин или по хозяйству". - Валя огляделась расторопно. "Вот еще! - Маша отмела предложение. - Мама сходит или Татка, принцесса". - "Везучая ты. - Валя присела на край кровати, аккуратно отогнув уголок простыни. - Живешь в семье, сестренка, брат еще..." - она произнесла и смолкла. "Кстати, - Маша прервала молчание, - а как ты узнала, что я..." - она кивнула на беспомощную ногу. "Догадалась, - Валя отвечала поспешно: - Ты же не пришла, вот я и... Нет, правда, хорошо, когда в семье", - Валя неловко меняла тему. С какой-то неприязнью, поднявшейся из глубины, Маша подумала о том, что никто не заставлял ее приезжать из Ульяновска - жила бы со своей мамой на малой родине Ильича. "Твоя мама... Она не боится, что ты здесь одна?" - Маша спросила, опустив глаза. Кончиком пальца Валя расправила складку простыни: "Чего же бояться? Не в Америке... Везде люди. Скучает, конечно, это - да". - "В Америке, значит, нелюди?" Валя глядела растерянно: "Люди, конечно, но, не знаю... чужие". - "Тебя послушать, здесь - как один - свои. То-то свои тебя затуркали, сидела, как сыч!"
Растерянная улыбка сползала с Валиных губ. Губы стали сухими и жесткими, как будто слова, сказанные Машей-Марией, хлестнули порывом ветра. Она поднялась и взялась за сумку: "Пойду я... Ой, совсем забыла! Декан заходил, на историю, спрашивал тебя". - "Зачем?" - Маша вскинулась: эта дура забыла самое главное. Прижимая сумку к груди, Валя отвечала, что знать не знает, просто зашел, а Галка сказала, что тебя нет, наверное, заболела, а он говорит, как появится, передайте, чтобы срочно зашла ко мне.
