Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1
Входим — и действительно — Славик прав оказался: одни во всем ресторане. Ну, официант нас уныло ведет к окну, за которым — живой паноптикум псевдо-деревенского псевдо-дворика: садимся — а прямо перед нами, за стеклом — индюк. Живой. И крепостная, под-новорусская, несчастная старуха. Живая. Кверху задом выбирает каких-то блох из апатичной козы.
Я говорю:
— Сла-а-ави-и-ик…
Славик говорит:
— Знаю-знаю… Сейчас мы быстро съедим чего-нибудь и уедем. Здесь же наверняка чего-нибудь постное есть!
Короче, подошел заспанный официант — невместительно толстый, в роль вжившийся, парубок, с расшито-расписной ширинкой, на руке висящей. Славик ему, со всей строгостью, подробно, с расшифровкой, со скидкой на под-новорусскую тупость:
— Молодой человек, — говорит, — у вас есть что-то без мяса, без рыбы, без молока, — и без яиц?
— Картоха! — расплывшись в улыбке, отвечает ему официант, — и машет ширинкой. Полотенцем, в смысле.
— Во! — Славик говорит. — Несите! Две порции! Только без сливочного масла, пожалуйста! С постным маслом!
А сам тем временем, когда парубок отвалил, грустно говорит мне:
— Я вот знаешь, о чем сейчас подумал: какая зияющая пропасть лежит между понятиями «пост», «диета», «голод», «голодание» и «голодовка»! Вроде — суть одна и та же: не жрать ничего! А ведь содержание абсолютно разное! Диета, например, — прямо противоположна по сути посту! Пост ведь — это отказ от плоти в пользу духа. А диета для похудения — когда бабы-модели и мужики-модели, например, голодают — это же наоборот примат плоти — они от этого, наоборот, еще гораздо более законченными самками и самцами становятся!
Я говорю:
— Единственное, на что я, пожалуй, была бы ради поста не готова — это жрать саранчу, как Иоанн Креститель.
Славик говорит:
— Как?! Акриды это разве саранча?!
— Ну, — говорю, — я предпочитаю верить, что нет. Жуткая же ведь там путаница с адекватным переводом библейской флоры и фауны. Плезиозавра левиафаном называют — а эволюционисты его, от испуга за крах своей теории, вообще чуть ли не гиппопотамом, вымышленно, постановили считать. Змей как «ехидны» перевели. А про акриды, в принципе, наиболее аппетитная версия, что никакая это не саранча — а плоды рожкового дерева. Помнишь, блудный сын ведь тоже в Евангелии мечтает забить пузо хотя бы «рожками», которые едят свиньи. Я думаю, как раз эти рожковые плоды и ел в пустыне Креститель.
— А это тогда даже очень вкусно получается! — Славик завопил, с загоревшимися, уже совсем голодными глазами. — Рожковые плоды и дикий мед! Это же тогда как орешки в меду получаются!
В этот самый момент парубок нам еду притащил: мы оба, просто уже не веря счастью, за вилки хватаемся.
И тут я замечаю, что сверху картошка чем-то очень подозрительным посыпана.
Я шепчу Славику через стол:
— Славик! Спроси у него, пожалуйста: что это такое! Ты ведь умеешь с ними разговаривать!
Славик, опять, со всей взыскательностью:
— Молодой человек! Это что это?! — и вилочкой подозрительный предмет подцепил.
А жирный парубок, накрутив ширинку на локоть, с достоинством:
— Шкварки!
The Voice Document has been recorded
from 22:03 till 22:33 on 18th of April 2014.
Короче, любимый: уехали мы из «Шинка» со Славиком немедля же — вот ни маковой росинки! Проговорили у меня дома всю ночь. Уже ни спать, ни есть не хочется. На душе все более тяжко. Хотела заснуть, когда Славик под утро, стрельнув у меня на такси, уехал — ан не можется. Только я закрыла на секундочку глаза: звонит на мобилу портье Чарли.
— Эли! Ты еще спишь? Вставай скорее и спускайся сюда, на кабалу!
— Какую кабалу… Чарли… Что ты бредишь… Который час?! Как ты смеешь будить меня в…
— В час дня. Не ищи, не ищи часы, красотка. Искать ветра в море. Ты просила позвонить разбудить тебя по мобильному, если ты не спустишься к завтраку. Тебя горничная не может добудиться. Ты, что, городской телефон опять из стены выдернула? Спускайся, говорю, сюда на кабалу, на рецепцию — я покажу тебе этого подлюгу. Ты во сколько вчера легла?
— Ни во сколько я не легла, ни вчера ни сегодня, я вообще не спала, только что компьютер выключила. Что тебе от меня нужно?
— Занавески задернуты были?
— Не помню.
— Ну открой глаза да посмотри! Задернуты?
— Да.
— Понятно. Ничего не видела. Спускайся.
— Куда спускаться? Отвали, Чарли. Чего тебе от меня нужно?
— Спускайся на кабалу. Говорят тебе. Балаган! Спускайся на рецепцию! Я тебе покажу этого подлюгу! Каждый раз одно и то же! Каждый раз — перед Песахом — и здесь в отеле, и у меня дома — моя жена все моет, убирает — я сам вчера три ведра помоев из дома вынес — а потом приходит этот подлюга и все засирает!
Полу-спросони — полу-с-недосыпа, спускаюсь в лифте в фойе — поняв, в бессонной какой-то логике, что иначе от Чарли не отделаться.
— Я же тебе говорю! — с раздраженным ликованием заводит Чарли опять ту же невнятную песню, как только я подхожу к рецепции. — Этот подлюга появился ночью! Я выглянул ночью дома в окно — а луна красная совсем! И с огромной физиономией! Я этого подлюгу как увидел ночью — балаган! — сразу жену будить бросился: задраивай все двери! И окна!
— Охолони, Чарли, и объясни, будь любезен, какого хрена ты просил меня прийти? И прекрати мне тыкать в нос своей курительной трубкой.
— Забудь ты про мое курево! Тебе сейчас мой табак цветочками покажется! Ты еще не видела в каком мире проснулась! Сейчас я тебе покажу, чем ты теперь дышать будешь! Тебе моя табачная трубка респиратором противогаза покажется! Вот! Полюбуйся! Иди-иди! На этом серванте за кабалой теперь пальцем рисовать можно! Это у меня узкая щелочка окна, в мизинец, открыта ночью здесь оставалась! Не заметил кто-то, когда уходил! Пару часов — и готово! Пыль — в сантиметр толщиной! Смотри! Смотри! Пришел подлюга ночью и все засрал!
— Какой подлюга к тебе приходил? Старший менеджер? Прекрати же наконец бредить, объясни в чем дело?
— А ты попробуй рассыпь свою пудру… Плевать, что ее у тебя нет… Вот здесь, под софитом на стойке, рассы́пать пудру — и дунуть! И увидишь, как это происходит! Вот так — ффу! Смотри! Смотри! Тут какой-то престарелый педераст вчера пудру забыл. Смотри-смотри: рассыпаю — и дую — пффу!!! Видишь?! Видишь?! Желтый свет софита сразу становится красным! Так и с луной! И так каждый раз! Каждый раз! Каждый Песах! Балаган! Каждый раз! А всё откуда?! Из Саудовской Аравии! Счастье еще, что у нас он хотя бы двенадцать, тринадцать, максимум пятнадцать дней будет! Хамэ́ш эсрэ́! А не пятьдесят — хамиши́м, как у них. И на том вам спасибо, дорогие! Люди убирались, старались к празднику — а теперь этот подлюга пришел и везде срёт, срёт, срёт! Расстилает пыль как ковер — и вытряхивает его на город! Срач, срач, срач! Сегодня начал — значит, еще три дня из отеля носа можешь не высовывать. Три дня гадит воздух — потом день на отдых — потом опять гадит — потом опять передых. Моя жена только все опять в доме вымоет — а подлюга придет и заново все засрет… Нам срочно нужна ваша Сибирь, как фильтр, для этой поганой сигареты, чтобы затушить ее! Чтоб остудить этого подлюгу и очистить воздух! И москиты рождаются из жары как цыплята. Балаган…
— Хорошо, Чарли. Больше не буди меня по пустякам.
— Эли, я просто не хотел сразу расстраивать тебя… Дело в том, что они выгнали из отеля нашего старика-инвалида — увезли его в дом престарелых в Бней-Брак. Я ничего не смог сделать. Говорят: уродам здесь не место, пусть едет в бейт-авод. Думаю, он сразу умрет, если не сможет посидеть со всеми здесь в кафе.
И луна — в кровь.
Я открываю в ужасе глаза — и вижу вертикальные ребра жалюзи в моей московской квартире — разлетающиеся, сорвавшиеся от ветра с нижних петель, и взлетающие, как разгулявшиеся ленты мёбиуса. За окном темно. И холодно — околеть можно. Забыла закрыть окно. А вставать — с гирями бессонницы на ногах — невозможно. Я полу-лежу, полусижу, на диване, оперев подушку на дребезжащую при каждом моем движении верандную раздвижную дверь. На коленях включенный лэптоп. Надо срочно доделывать правку текста. Не понятно, как, каким чудовищным усилием воли удержать картинку моей квартиры в бессонном фокусе — это все сложнее и сложнее — но одно очевидно: все переговоры с тобой надо прекращать немедленно, да-да, как с террористом. И гулять только в тексте, только по клавиатуре. Но лучше бы до этой клавиатуры не дотрагиваться даже кончиками пальцев. Ибо клавиатура — как микросхема города. Где «1-2-3-4-5-6-7» — Ибн-Гвирол, где в «Кофе-Бине» мой компьютер подцепил вирус, выйдя в беспроводной эфир, при первой же чашке чая (в транспарентном высоком капуччиновом стакане, с волнующейся янтарной медузой внутри — портативным ручным джибиджано, которое всегда со мной: путешествующим спутешествуй). Где «Цукенгшщ» — Дизенгоф — где вечером можно ошалеть от запаха жженых каштанов и зелени фикусовых деревьев в темноте. Где «Фывапролдж» — улица имени сумасшедшего реинкарнатора Божьего языка, замолодо уморившего свою жену лингвистическим карцером, не разрешая ей даже дома говорить ни на одном другом (где компьютерщик Гил, марокканский еврей, вылечил мой компьютер — ужас! — больно было смотреть! — пришлось его прооперировать: лэптопу вскрывали полости, вынимали временно жесткий диск, вживляли в другую машину — и вдули новый Windows — конечно же на иврите — так что теперь я не понимаю, что говорит мне мой собственный компьютер). Где «Я, ч, с, м, и, т, ь, б, ю» — местечковой высоты высотки на набережной (забавно, как волна изгнания, омыв целый мир, вернулась обратно — намыв, в миниатюре, в этот новый-старый город виданное во всех народах, даже за океаном). Где в ярком соседстве с «Escape» — парк Яркон, с небывало цветущей шкедиёй. Где левый Shift — безумное ракушечное задание в стиле Гауди. Где ближе к крошечной круглой ластиковой мыши компьютера — Opera tower (где парикмахер наотрез отказался вчера стричь мне волосы: два раза картинно ронял на пол ножницы, подлец). Где пробел — море — закрывшееся (спустя сутки после того, как хамсин кончился так же внезапно, как и начался) вертикальным непроницаемым матовым экраном — белесой плотной стеной, надышанной волнами. Я сбежала от тебя аккордом на Ctrl-Alt — к порту и яхтенной бухте — и, втайне, прицеливаюсь к направленью Delete. На пляже, на песке, у самого моря, по самой кромке белого экрана тумана, через каждый метр (завешиваемые друг от друга темнотой — выявляемые только всполохами фонарей прибрежных кафе) сидят в одинаковых позах влюбленные — и жаркий вечер похож на тот жаркий день, когда брачуются насекомые, вылетая и выползая, как по команде, из всех щелей. Я хожу, курсором по пляжу, взмешивая мокрую горчицу песка сандалями, потому что забыла, в каком именно кафе, вырастающем по мере моих шагов из песка, два часа назад оставила заряжаться свой лэптоп (когда свиное рыльце в кафе радует? Когда оно электрическое, а у меня на излете зарядка. Стопроцентное попадание. Вилкой в розетку в кафе у раздвинутого деревянного окна в полморя — найти бы теперь только, в каком) — вот в этом? — где пахнет кислым вишневым кальяном и играет, отвратно громко, музыка техно? Нет, тоже не в этом. Может быть — на пляже Мецицим? Где закрытые белые гигантские парусиновые зонты, торчащие перед морем в песке — похожи на Моисея и Аарона (вид со спины), наглухо, с головой, завернувшихся в накидку с капюшоном, в пустыне. И где в углу кафе так, вероятно, до сих пор и блюет — кротко, беззвучно — двадцатилетняя вегетарианка-официантка Зои (гречанка, приехавшая подработать на учебу), до сегодняшнего дня страстно любившая сыр, — которой я вечером без всякого умысла честно рассказала, что сычуг, добавляемый в сыр, делают из желудочного сока убитых новорожденных телят и ягнят. Я давлю твои эсэмэсы как клопов, я немею от гнева — когда приходится нажимать Reject call — не понимая, отказываясь понимать, как ты смеешь мне до сих пор звонить. Я пытаюсь придумать идеальную, благословенно-математическую формулу, алгоритм избавления от тебя, музыкальную фразу бегства: как бы стереть тебя из моей жизни, вместе с этой твоей, несчастной, с выпученными глазами, в утиной юбке. Не возжелай… Кого там? Как жаль, что все старомодные формулы антивирусов адресованы в основном мужскому роду (так их и не освоившему). Не возжелай… Ёлки! Нигде в Декалоге не написано «мужа чужого». Ничего, что-нибудь сейчас подберу, подходящее к тебе. Вот, вспомнила! Идеально! «Не возжелай козла чужого, и никакого скота чужого!» Вот, вот, это идеально к тебе подойдет. Буду руководствоваться впредь по отношению к тебе этим. Reject call, без всякой пощады. Неучастие — так неучастие. The Games must be stopped! В самом всеобъемлющем смысле. Ультиматум и тебе, и, заодно, всему миру. Я иду, чуть шатаясь от шаткости рыхлого песка, вдоль матового экрана моря — и гигантское — даже не тень — а пестрое мое марсианско-апельсиновое отражение (от высоченных светящихся пирамид-софитов очередного, настигнутого, кафе на песке, на которое я чуть было не наступила, чуть не раздавила его своим отражением) — шатко пляшет на непробиваемо-плотном вертикальном экране тумана рядом со мной. Мой ярко раскрашенный сфероидный mp3-плэйер с диктофоном, как мажентовое фаберже, болтается на шее. Я заткнула (от тебя — и от мира) уши наушниками: в которых звучит мой разговор с чудом выжившим на олимпийских играх крохотным евреем, чемпионом, греко-римским борцом, по небесному наитию сбежавшим из заложников — и вместо олимпиады выигравшим целую долгую жизнь. Коротенький еврей-йеменец с шоколадным лбом, чрезвычайно широким носом, чрезвычайно мощной шеей и удивительнейшей, неспортивной младенческой улыбкой. Я слушаю все заново — и не могу оторваться: как его отец-раввин выходил на улицу в четыре часа ночи и орал на всю округу, громко бранясь (чуть ли не так же громко, как я сейчас ругаюсь с тобой), делая вид, что ругается с женой. Зачем? — ты спросишь. Не твое дело. Я заново слышу в наушниках блаженное, волшебное слово за словом: «дунам» — а потом «виноградник», «Ашдод»: «Снял землю в Ашдоде под виноградник и посадил шесть дунам винограда. Разбил два каравана» — и будто заново сижу у него в гостях, и заново чувствую запах крепкого красного самодельного вина — Мерло и Каберне Совиньон — которое этот чудом выживший греко-римский борец гонит здесь, неподалеку от Яффы, вкушая от виноградного плода, из своего виноградника в Ашдоде — и пытается уговорить меня попробовать вкус вина. Ни за что. Аллергия. Аллергия уже на всё. Хотя запах сразу напомнил церковь — греко-русскую. Я вслушиваюсь в запись разговора с ним по второму кругу — и снова вижу, как доверчиво еду с ним куда-то ночью, в простеньком его джипе — и снова вижу высокие темные окна синагоги, выстроенной его раввином-отцом, через которые сбежавший от террористов олимпиец воровато пытается показать мне заповедные драгоценные свитки. И снова и снова, откручивая плэйер, слушаю: как он сбежал! Как мне сбежать от тебя? Какое еще волшебное действие совершить, чтобы ты исчез, чтобы тебя как будто и не было?
