Я — твоё солнце - Павленко Мари
Я точно останусь старой девой. На моей могиле будет написано: «Здесь покоится Дебора, любительница лягушек. Увы, ни одна из них так и не превратилась в сказочного принца».
Уткнувшись носом в мобильный телефон и натянув шапку цвета коровьей лепёшки до самых бровей, в углу стоял Джамаль. Его гигантские зубы торчали даже из закрытого рта. Отвратительно.
Вот вам идеальная пара: Человек-тарантул и Девушка-амфибия.
Прислонившись спиной к батарее в коридоре, я достала телефон — просто для виду, — стараясь не замечать компанию девчонок с Таней во главе. Они перешёптывались и показывали на мои сапоги. Человек-тарантул и Таня — прямо мой счастливый день. До сих пор мне удавалось их избегать, но вот чары рассеялись. В течение целого года каждое утро придётся терпеть Таню и её отутюженный хвостик. Таня похожа на Элоизу, только она умнее и злее. Примерная ученица, безупречная красавица. Устраивает тусовки в квартире площадью в двести квадратных метров исключительно со сливками Питомника. Кружит голову парням. Никогда не наденет лягушачьи сапоги даже в самых жутких кошмарах.
Мне стало одиноко. Даже хуже: я начала думать, о родителях. Отец всё реже и реже появляется дома с тех пор, как его повысили до главного редактора в газете, пусть «главный» и звучит круто. Похоже, он решил жениться на работе, только вдруг у невесты обнаружилась проказа, а никто и не знал: там целая волна увольнений готовится. Так что когда нам выпадает шанс с ним пересечься, отец всегда усталый, встревоженный и всё равно что не с нами.
У мамы же два состояния: апатия и лихорадочная деятельность. И во втором случае она буквально одержима: будто у меня над головой загорается надпись: «Займись своей дочерью!» — и бах! Мама начинает бомбить меня вопросами, на которые совершенно не хочется отвечать («Какая сейчас группа популярна у молодёжи?»), или же вываливает на меня ушат чепухи, которую ей лучше бы обсудить с подругами — жаль, что их у мамы нет, — типа: «Я тебе рассказывала, что моя коллега Фрида съехалась с двадцатичетырёхлетним немцем?»; или, стоя перед зеркалом, растягивая кожу на лице: «Думаешь, будет видно, если я кольну ботокс в скулы?». Я отвечаю обычно, что ни к чему, так как именно это она и хочет услышать. Мне очень жаль, но я не понимаю, как ей помочь. К тому же моя мама больше похожа на планету где-то на задворках Солнечной системы: она и вправду далеко. Я люблю её, но понятия не имею, что действительно творится у неё в голове.
Скорее бы сдать экзамены и свалить из этого депрессивного гнезда. Может даже, получится снять двухкомнатную квартиру с Элоизой…
Брюнетка лет пятидесяти в приталенном костюме приблизилась к нам беличьими шагами. Едва волоча ноги, ученики потащились за ней. Двухметровый здоровяк чуть не выбил мне глаз, пока убирал телефон во внутренний карман, но я всё-таки благополучно уселась, вцепившись в парту, словно утопающий в плот. Через какое-то время в классе повисла относительная тишина, и я осмотрелась.
Надежда умирает последней.
Может, мне чуть-чуть повезёт, и какой-нибудь парень с опозданием ворвётся в класс, и от его сияния померкнут лампы.
— Привет!
Очнувшись от этих зефирных мыслей, я подняла голову в поисках своего собеседника: незнакомец уселся справа. Незнакомец, которого я не знаю, если не ясно.
Я превратилась в камеру видеонаблюдения, вроде ЭАЛа[2] из «Космической одиссеи 2001 года», только с ресницами, а то чёрный пустой глаз — это всё-таки жутко. У новичка жёсткие каштановые волосы, ореховые глаза, а ресницы — кстати о них — дали бы фору даже опахалам Бетти Буп (может, он использует щипчики для завивки каждое утро?). Вокруг шеи новичка был повязан шарф цвета морской волны, а на щеках пробивалась лёгкая щетина. Он наблюдал за мной. Видимо, сказав: «Привет!», он надеялся на ответ.
Мечтать не вредно.
— Добрый день, меня зовут мадам Шмино, я ваш классный руководитель! — произнесла брюнетка.
Поднявшись на кафедру, она положила портфель на стол, повернулась и осмотрела ряды, поглаживая висевшие на груди очки.
— Я преподаю философию.
Я посмотрела на часы.
Оставалось пятьдесят четыре минуты.
Глава вторая
Какого чёрта Дебора забыла на этой галере?
Не помню, что изрыгала словесная магма Элоизы, похожая на извержение Везувия, скажу лишь, что имя Эрванн прозвучало тридцать один раз.
Я считала.
Хотелось бы мне телепортироваться на далёкую планету, где растут деревья и гигантские цветы, в которых копошатся голубые птицы, где прогуливаются странные жирафы с мягкими шеями и никаких тебе Эрваннов.
Мне нужен перерыв.
Всё-таки Элоиза не злюка: она всё-таки спустилась со своего зефирного облака и перестала повторять волшебное имя.
— Именем золотых спагетти, ты явно не в своей тарелке, Дебо! Это всё из-за одноклассников?
— Нет…
Когда мы с Элоизой ещё учились в колледже, то, чтобы выражать удивление или даже ужас, придумали разные выражения, как в книгах фэнтези, которые я просто обожаю. Мы их насочиняли штук двадцать за день, но три остались до сих пор: «именем гнилого одеяла тётушки Полетт». Полетт — двоюродная бабушка моего отца, живущая в покрытом плесенью доме в Нормандии, мы иногда приезжали к ней погостить на выходные. Там буквально всё проплесневело. Грибком заросли стены, унитазы, ванная, всё в холодильнике — плесень просто везде. В доме было настолько влажно, что по утрам мы просыпались на мокрых простынях, вода была на кровати и прикроватных тумбочках. А одеяла тётушки пропахли гнилью. Второе выражение: «именем жёлтой черепахи мадам Сперкук». Она была соседкой Элоизы и владела террариумом размером с половину гостиной — такому любой зоопарк бы позавидовал. Там были пластиковые камни, более-менее зелёные растения, однако проживала в террариуме лишь одна-единственная сморщенная черепаха — забыла, как её звали. Мадам Сперкук брала животное в такие же сморщенные руки и разговаривала с ней часами, напевала песенки Мишеля Сарду, пока черепаха молча пережёвывала салат. И последнее выражение, по порядку, но не по значению: «именем золотых спагетти!». Я уже не помню, откуда оно взялось, однако никогда не забуду, как в первый раз произнесла его дома. Я была тогда в пятом классе и как-то за полдником выдала его, отчего мама подпрыгнула:
— Это ещё что за выражение?
— Мы с Элоизой придумали, — ответила я, грызя чёрствый хлеб.
— Я запрещаю тебе его использовать!
Открыв рот, я вылупилась на неё.
Мама снова что-то проворчала и собралась уже выйти из кухни, но я настояла:
— Если хочешь что-то запретить, объясни хотя
бы почему! Насколько я знаю, в этом выражении нет никаких ругательств.
Мама обернулась и, поджав губы, сухо вздохнула:
— Оно слишком фаллическое.
— Слишком… фаллическое? — повторила я, будто так стало бы понятнее.
— Да. Почему сразу не сказать «золотой писюн»? Или «платиновый член»?
— Платиновый ч… Можешь объяснить, что такого фаллического в спагетти?
— Да всё!
— Но я же не имела в виду сухие спагетти! — пыталась я оправдаться, опешив.
Я могла сколько угодно упрашивать маму подробно объяснить, что общего между пенисом и спагетти (варёными и сухими), но она и слышать ничего не хотела. Я ходила за ней по пятам с ручкой и блокнотом даже к туалету, чтобы нарисовать схему, но ничего не сработало: больше я не упоминала о золотых спагетти дома. Однако в колледже мы себя не ограничивали — и, думаю, реакция мамы сыграла в этом не последнюю роль.
Конечно, теперь мы учились в лицее, и Элоиза больше не пользовалась этим выражением прилюдно. Но меня всё устраивало.
Элоиза приобняла меня за плечи своей рукой танцовщицы. Мои руки больше напоминали лапы орангутанга.
— Тебя бесит моя трескотня об Эрванне?
— Слегка.
— Ладно, обещаю, что постараюсь успокоиться.
Остановившись посреди тротуара, Элоиза закрыла глаза и подняла руки вверх.
