Пьющие ветер - Буис Франк
Дети продумали все до мелочей. Они крепко привязали веревки к перилам, две на одной стороне виадука на расстоянии метров двадцати друг от друга, а две другие строго параллельно на противоположной стороне. Матье предложил скрутить веревки, чтобы они были более прочными, из соображений безопасности. Потом каждый бросил один конец веревки вниз, а другой привязал к поясу. Завязывать узлы поручили Марку, потому что он выучил целую кучу по одной книге.
Матье спустился первым, чтобы показать, как правильно. Повис над рекой и помахал им рукой. Остальные тоже стали спускаться по веревкам, а потом все вместе застыли в воздухе, как паучки в паутине, ожидая поезда.
Вдали загудел локомотив, и ребята заорали, крики сливались, отгоняя страх и наполняя их сердца счастьем. Поезд несся по рельсам, те начали вибрировать, и вот веревки тоже затряслись, и каждый почувствовал чистые вибрации истинной жизни. Как будто для всех четверых время остановилось. Ощущения были сильнейшими.
Поезд скрылся из виду, и ребята молча переглянулись, расслабились, вновь ощущая окружающий мир. Вдруг Люк принялся раскачиваться на веревке и смеяться. Другие последовали его примеру, они тоже захохотали, им казалось, что легкие все больше раздуваются, но воздух был не таким, как на твердой земле. Река, деревья и небо — все перемешалось, как будто кто-то встряхнул волшебный стеклянный шар.
Поначалу им пришлось повоевать с птицами, которые гнездились под сводом моста. Некоторые нападали на них, как крохотные летучие матадоры, защищали свои гнезда или просто территорию, да так, что ребята стали брать с собой палки, которые крепили к поясу, для защиты, играли в мушкетеров и громко хохотали. Одна из птиц, сокол, как сказал Матье, который наизусть знал всех птиц и вообще все, что есть в природе, чуть не выклевала Люку глаз, у него на правой скуле даже остался шрам, полученный в бою, которым Люк очень гордился, так гордился, что даже украдкой расковыривал ранку, чтобы шрам не зажил, чтобы все знали, какой Люк храбрый. Постепенно птицы привыкли к их присутствию и стали чувствовать себя в безопасности. Больше не нападали, не кричали, иногда лишь задевали крыльями, как будто приветствовали, как будто показывали, что дети стали частью их мира, частью, необходимой для природного равновесия; но глаз с ребят не спускали.
Ребята же пока еще просто бросали вызов судьбе, наслаждались чистой свободой этого мгновения, о котором будут помнить до самой смерти. Опасности они не страшились, они даже не думали, что веревки могут стереться или вообще лопнуть. Они даже представляли, как перережут веревку, но никогда друг другу об этом не говорили. А если бы кто и перерезал, то, наверное, и остальные бы последовали его примеру, чтобы если уж и упасть, то всем вместе. В будущем никто из них не мог с уверенностью сказать, что игра тогда не стоила свеч.
Семья Вольни жила в двухэтажном доме недалеко от дамбы и ТЭЦ. На узком участке земли с южной стороны дома выращивали сезонные овощи, следуя лунному календарю и кое-каким приметам, которые тоже приносили свои плоды.
Дом построил прапрадедушка Марты, матери, прямо на каменистой почве. Здание сложили из камней, добытых в каменоломнях Гур Нуар, крышу сделали из дубовых досок и покрыли черепицей. Полфасада занимал сколоченный из оставшихся досочек навес, служивший козырьком, на углу дома росла юкка, и ее крепкие и острые, как штыки, листья щетинились копьями. На выложенном из лиственницы возвышении поставили бревенчатую скамью, которую приколотили к стенке. На нее всегда садились покурить мужчины, женщины же занимались домашними делами и к мужчинам никогда не подсаживались.
Каждый год осенью мужчины проверяли, не протекает ли крыша, крепок ли остов, если надо, что-то подлатывали, поэтому ничто никогда не ломалось. Эта семья особенной не была, так же поступали и в других немногочисленных домах в долине, поэтому и недели не проходило, чтобы не раздавалось ни ударов молотка, ни визжания пилы или иных звуков, как будто люди настраивали какие-нибудь музыкальные инструменты.
На втором этаже в доме семейства Вольни было пять скудно обставленных одинаковых комнат со стенками тонкими, как папиросная бумага. На чердак постепенно сносили разный ненужный хлам, кое-какие сувениры, о которых особо никто и не вспоминал. На первом этаже находилась общая зала, которая служила и кухней, и трапезной, никому и в голову не приходило назвать это помещение столовой, когда вся семья собиралась и поглощала пищу молча, как будто без особого желания, без особой радости оттого, что все собрались вместе. Еще в доме была ванная и комнатка, в которой после случившегося жил дедушка.
Когда бабушка Лина была жива, она рассказывала детям об огромном пауке, который жил прямо на ТЭЦ. Ребята часто видели всяких разных пауков. Они знали, что пауки могут ловить насекомых, а еще — что они очень изобретательны в своей жестокости. Они представляли себе агонию жертв пауков, но им никогда не приходило в голову, что добычу можно освободить, и вовсе не из какого-то садизма, а потому, что дети не чувствовали себя вправе вмешиваться в природное равновесие, хотя всерьез об этом не размышляли. Бабушка же рассказывала о совершенно другом пауке, еще более безжалостном, как она утверждала. Она со всей серьезностью объясняла, что паутину, которая опутывает станцию, беспрерывно плетет этот самый паук.
На каждой стене ТЭЦ до самой крыши были грязные окна, очень похожие на паучьи глаза. На глаза паука, которого питали воды реки. Эти глаза наблюдали за обывателями, горели ярким светом, и люди уже без этого света не могли, он делал их не такими дикими, но кое в чем порабощал. Паук никогда не покидал ТЭЦ, но когда ребята пробегали поблизости от станции, то слышали, как внутри что-то шумит, и представляли, что это паук плетет свою черную паутину, чтобы захватить новые территории, и дети переглядывались кто из них в конце концов отважится и первым проберется внутрь?
Когда-то дедушка Эли каждый день заходил на ТЭЦ с жестяным ведром в руках. Он по-своему кормил черную вдову, чтобы она продолжала плести из своего разбухшего, воспаленного живота паутину, чтобы продолжала плести свои мечты о захвате мест намного более далеких, чем долина. Позднее наступит черед Мартина, отца ребятишек, взять на себя эту благородную задачу, когда с дедушкой произойдет несчастный случай. Ну а потом все завертится очень быстро. Бабушка умрет, так и не рассказав мальчишкам, чем закончилось дело. Они узнают об этом довольно скоро, о конце истории. Им этого будет не избежать. Ну а пока они питали воображение, мечтая о завоеваниях. Они так и не решились спросить отца или мать, да и других людей, которых они видели выходящими из ТЭЦ, сгорбленных, уставших, как будто те оставили там часть себя, как будто ими и питалось чудовище, а совсем не твердой пищей, питалось, а потом отрыгивало этих утомленных людей, и они молча возвращались домой.
Так и жили люди из долины: вечные дети, которые слишком долго ждали разгадки тайны, так они и умирали, слишком слабые для того, чтобы открыть дверь в нору чудовища, будто бы они не были этого достойны, не были достойны даже того, чтобы им сказали спасибо за работу, у них ничего не осталось, и смысл их существования оплела паутина, огромные размеры которой впечатляли детское воображение, ведь они так и не перестали быть детьми, хотя и стали ограниченными взрослыми людьми.
На самом деле послушные люди, которые населяли этот уголок мира, становились пленниками паутины, как только появлялись на свет. И может, худшее в этом было то, что из поколения в поколение передавалась вызывающая жалость гордость; люди гордились, что живут в лапах этого чудовища, жертвенность придавала их жизни смысл. Никто и не думал переезжать, потому что считалось, что лучшего места для жизни нет. Никто бы не смог ответить, сколько времени это уже продолжалось. Люди исчезали, их заменяла свежая плоть, и новые поколения были рады подчиниться незыблемому закону, жить как в коконе, они уже были мертвы, как только появлялись из материнской утробы, жить лучше они и не надеялись, чтобы потом не наступило разочарование. По крайней мере, разочарование от той судьбы, что была обещана им всем, без исключения, без различия расы или пола. Судьбы, сплетенной из одной и той же нити.
