Аморальное (СИ) - Оливер Марк
Не проходило и дня, чтобы Джафар и Алия не молились о здоровье приёмной дочери. Трудно сказать, может быть, божественной помощи оказалось не меньше, чем медицинской; по крайней мере, через пару месяцев после пятилетия Ими заговорила, причём вполне сознательно. Кроме того, её взяли в одну из лучших клиник штата, где врачи достаточно быстро успокоили родителей, опровергли ранний диагноз и сказали, что ребёнок не страдает никакими серьёзными психическими заболеваниями и вполне сможет стать полноценным членом общества, хотя и понадобится немалая работа. В полной мере она не излечилась никогда, но уже в двенадцать лет добилась у врачей пометки здорова.
Была ли она здорова? Сомнительно, если учесть, как она общалась с людьми. Конечно же, в сравнении с ранними годами она достигла очень многого: она не впадала в истерику, когда вторгались в её личное пространство, когда приходили гости или когда к ней прикасались, она начала говорить, и говорила даже тогда, когда этого не хотела. А она никогда не хотела. Но она очень любила родителей, и, скорее всего, в большей степени на её прогресс повлияли материнская нежность и отцовская забота.
Общительностью она не отличалась никогда. Она удивительно кратко умела высказать любую, даже самую сложную мысль; казалось, что один звук собственного голоса уже вызывал у девочки отвращение. Она говорила так мало и редко, что, когда это случалось спонтанно и без «насилия» со стороны, родители чуть не плакали от счастья.
Её игра с братьями заключалась в том, что они помогали ей построить домик из диванных подушек, коробки от телевизора, пледов или чего-то ещё, она его обустраивала изнутри, баррикадировалась там и сидела так до тех пор, пока бы её не вытащили насильно. Повзрослев, она уже строила себе домики сама, таскала в них лампочку, блокноты, фломастеры, карандаши и прочие атрибуты уюта. Если же настаивали поиграть во что-нибудь менее аутичное, она всегда выбирала прятки, и нередко после её приходилось искать всей семьёй. Однажды Ими (ей уже было восемь лет) вылезла на балкон, а с него – на соседний, пробралась в его квартиру и сидела там под диваном весь день. Домой к паникующей семье её вернули вечером, когда соседка пыталась открыть диван и чуть не придавила Имтизаль. Иногда Ими пряталась и без игры, особенно в совсем ранние годы: день для неё проходил успешно, если ей удавалось просидеть в укрытии не меньше часа, прежде чем её бы нашли.
Она всегда чувствовала свою особенность, уже хотя бы потому, что все остальные члены семьи умели смеяться. И они любили людей. Любили общаться, любили гостей, любили сами ходить в гости, любили общество, шум, танцы и веселье. Она не смеялась вообще никогда. У неё отсутствовало чувство юмора; она знала по опыту, что значит хорошее настроение, но, что значит веселье, не понимала никогда. И хотя Имтизаль понимала, что не такая, как все, она никогда не чувствовала себя ущемлённой. Она вполне искренне не хотела иметь ничего общего с окружающими: она вообще хотела бы, чтобы окружающих не существовало. Для неё только она и её семья имели право на жизнь. Но Ими всегда была предприимчивой и вскоре смирилась и с существованием гостей, иногда даже не пряталась от них и не сбегала в свои убежища. Она выбрала самую безобидную для себя тактику: наблюдать. Так она впервые обнаружила свою любовь к слежке, обнаружила и осознала, что любила смотреть на людей с самого раннего детства. Младенчество она вспомнить, конечно же, не смогла бы; но, если бы вспомнила, то понимала бы, что даже тогда единственным, что примиряло её с нахождением поблизости человека, была возможность следить за ним.
Гости тоже с ней смирились. Даже, из уважения к родителям, пытались найти в её замкнутости положительные стороны: зато она серьёзна и не болтлива, зато она сообразительна и… скорее всего, умна. Она казалась послушной даже на фоне с такими примерными детьми, как её братья и сестра. Имтизаль была ещё более неприхотлива, чем даже Омар, который в детстве изредка, но всё же мог капризничать. Ими устраивало всё и всегда: она даже смирилась с необходимостью спать с Каримой в одной комнате. Единственной игрушкой, способной занять Ими, был конструктор Лего. Она не очень любила читать, разве что детские энциклопедии: читать она научилась до того, как заговорила. И она невероятно помогала матери по хозяйству: Ими даже просить не надо было, она и так постоянно где-то убиралась, складывала игрушки братьев и сестры, когда стала постарше – мыла посуду, полы, вытирала пыль и пылесосила мягкую мебель – в общем, пыталась принять участие в чистоте всеми доступными ей методами и своей опрятностью несказанно умиляла не только растроганную мать, но и родственников и друзей семьи. Которые не замечали, как в ней растёт неисправимый педант, доходящий в своём перфекционизме до занудства.
Но было у Имтизаль одно увлечение, которое сближало её со всеми остальными детьми: она любила рисовать. Отличало её лишь то, что Ими не только любила, но и умела рисовать, особенно простым карандашом в чёрно-белых тонах. Когда она подросла, ей подарили мольберт, холст и масляные краски, так она впервые нашла себя в цветном изобразительном искусстве.
Она по-прежнему плохо спала, и у неё никогда не было аппетита. Её побуждали есть только её послушание и беспрекословное подчинение родителям. В остальном же внутри семьи Ими приносила мало проблем: она конфликтовала только с сестрой и могла общаться со всеми остальными домочадцами. Но она совершенно не могла общаться ни с кем из внешнего мира: будь то взрослые люди или её сверстники.
Сверстники. С ними были проблемы. С ними были очень большие проблемы: дети боялись Имтизаль. Её ужасающие глаза не изменились с детства: такие же большие, такие же светлые, такие же мёртвые и так контрастно блёкнущие на фоне смуглой кожи и тёмно-каштановых волос. Её взгляд в упор мало кто выдерживал, и уж тем более столь впечатлительные дети. Они не понимали, почему, но не могли находиться рядом с ней. Она наводила на них панику. Они всегда чувствовали, что она рядом, даже когда не видели её. Она могла незаметно прийти и сесть сзади, и всем бы сразу стало как-то неуютно, некомфортно; они бы хотели оглянуться, чтобы убедиться в своей проницательности, но не решались: слишком сильно боялись встретиться с её холодным кукольным взглядом. Так было в ранних группах: в группах постарше появлялись дети смелее и увереннее в себе. Они организовывали ей бойкот – не самый действенный способ угнетения социофоба – и не обращали на неё внимания. Они не сговаривались: это получилось само собой. Они все решили, что обязаны вступить в холодную войну с этой неживой дикаркой. И это было лучшее, что можно было сделать. Это было время, когда Ими даже нравилось ходить на ранчо (так все называли садик при клинике, где проводили время аутисты, маленькие шизофреники и прочие дети со всевозможными отклонениями: в нём был дворик с деревьями, мини-прудиком и клумбами, и в нём жили некоторые животные, даже два пони): никто к ней не лез, а сама она могла спокойно наблюдать за другими малышами. До этого, время от времени, кто-то плакал или испуганно смотрел ей в глаза: это раздражало. Шум раздражал, суета раздражала, Ими начинала нервничать, и обычно такие дни заканчивались угрюмо. Когда же сбылась её мечта и окружающие стали вести себя так, как будто её, Имтизаль, не существует, она в полной мере испытала умиротворение и познала идеал бытия. И осознала свою главную мечту – мечту стать невидимкой.
Был, правда, среди прочих один мальчик, сосуществовать с которым Имтизаль научилась и без войны: он видел свою покойную сестру и общался с ней. Ему было тогда десять лет, его звали Джексон, и он уже четыре года лечился в клинике. Самое удивительное, что с сестрой он никогда не был дружен. Когда у его матери стал заметно вырастать живот – а ему было уже четыре года – он впал в панику. Ему рассказали правду, и она ему не понравилась. Сестру, привезённую из роддома, он встретил мрачно и презрительно: она полгода уродовала его мать, а теперь лежала такая розовая, такая шумная, такая визгливая, и никто не понимает, насколько она мерзка. Никто, кроме него, все как с ума сошли и бегают за ней. Он даже просил мать, если нет риска снова потолстеть, унести мелкую туда, откуда привезли. Время шло, девочка росла, он к ней привык, но часто обижал – от большой любви, как говорится, – дома вечно стоял её ор, они олицетворяли братски-сестринские отношения «как кошка с собакой». А потом они как-то гуляли с родителями, которые отставали; Джексон шёл впереди, держа сестру за руку, и всё было мирно, всё было хорошо, но вдруг они снова начали ссориться, толкать друг друга, и внезапно девочка дёрнулась в сторону, чтобы увернуться от брата, пытавшегося ущипнуть её. В сторону проезжей части. Когда к ней подбежали родители, она уже была мертва: бампер пробил ей голову. Но Джексон не верил. Он говорил, что она дышит, пытался протянуть к ней руки и уверял, что у неё двигаются ноздри. Он так и не признал, что она мертва, он постоянно говорил, что не толкал её и что она сама отбежала, он всё время что-то видел, и когда её уже хоронили, он кричал в истерике и психозе, что её убивают, что она рыдает и ей очень страшно, уверял, что он передумал и что не надо от неё избавляться, и так далее и так далее, и успокоился только тогда, когда она невозмутимо вылезла из гроба и пришла к нему. Надо отметить, что Лили – так звали девочку – оказалась очень добросовестной галлюцинацией и просила брата никому не говорить, что она выкарабкалась из гроба. Поэтому первые недели две никто ничего не подозревал. Но потом родные заметили обратную крайность: Джексон был слишком спокоен, до кощунственного. Он ел хорошо, спал хорошо, играл с друзьями и слишком по-взрослому понимающе игнорировал траур родителей, как чужой человек. Тогда его решили показать психологу. Как и советовала сестра, он поначалу не признавался, что видит её, но психолог поступил очень подло и проницательно:
