Стивен Гросс - Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен
Долговязый и худой Питер ходил, как ходят люди, пребывающие в депрессивном состоянии, то есть сгорбившись и опустив голову. Депрессия проявлялась и в манере общения – он старался не смотреть собеседнику в глаза, а говорил медленно и запинаясь. Заняв свое место на кушетке, он практически переставал двигаться.
Питер не пропускал ни одного сеанса и всегда приходил точно вовремя. Спустя несколько месяцев он выписался из больницы и смог вернуться к своей обычной жизни. Но во время наших бесед я все чаще и чаще замечал, что он уходит от меня в какое-то место, которое я просто не мог найти, уж не говоря о том, чтобы понять.
– Вы уже давно молчите. Можете рассказать мне, о чем вы думали все это время? – спросил я как-то раз.
– О каникулах в Девоне… когда я был еще маленький, – ответил он.
Пауза снова затянулась.
– А о чем еще? – поинтересовался я.
Питер сказал, что не думает ни о чем конкретном, а просто размышляет об одиночестве.
Я высказал предположение, что он ищет одиночества от меня, хочет каникул от наших сеансов психоанализа.
– Может быть, – ответил он.
Питер, казалось, пытался защищаться от моей профессиональной назойливости. Он вроде бы выполнял все, что от него требовалось, то есть, скажем, приходил вовремя и отвечал на вопросы, но делал все это таким образом, чтобы между нами не могло наладиться никаких осмысленных контактов. Создавалось впечатление, что он не питал никаких надежд в отношении наших бесед.
Тем не менее мне удалось выяснить, что у Питера была привычка сначала заводить друзей, а потом внезапно начинать с ними враждовать. Были у него проблемы и в профессиональной сфере. На протяжении некоторого времени он тихо и спокойно работал, а затем вдруг устраивал громкий скандал с начальством и увольнялся. Такое происходило с ним уже несколько раз подряд.
Используя эту информацию, я попытался продемонстрировать Питеру, что доступными для себя он, судя по всему, считает только две психологические позиции – непротивление или деструктивную агрессию. Он вроде бы согласился, но я так и не почувствовал, что эта идея имеет для него какое-то значение.
И вскоре эта психологическая схема начала проявляться в ходе наших сеансов. Питер перестал подыгрывать мне и начал отпускать презрительные шутки. По завершении одной особенно неспокойной недели он просто перестал приходить. Я написал ему, предлагая обсудить его решение прекратить курс лечения, но ответа так и не дождался.
Я связался с его лечащим психиатром, но она сказала, что Питер перестал появляться и у нее тоже.
Через два месяца я получил письмо от невесты Питера, в котором сообщалось, что Питер покончил с собой. Девушка рассказывала, что весь месяц перед смертью он вел себя все более и более беспокойно и все больше уходил в себя. Похороны, на которых присутствовали члены его семьи, состоялись неделю назад в крематории Западного Лондона. Она поблагодарила меня за попытки оказать ему помощь. Я ответил письмом с соболезнованиями, а потом проинформировал о случившемся психиатра Питера.
Через два месяца я получил письмо от невесты Питера, в котором сообщалось, что Питер покончил с собой. Девушка рассказывала, что весь месяц перед смертью он вел себя все более и более беспокойно и все больше уходил в себя.
Я знал, что Питер был пациентом с высоким риском неблагоприятного исхода. Согласившись взять его на лечение, я попросил помощи у одного из своих руководителей, опытного психоаналитика, написавшего книгу о самоубийцах. Он неоднократно указывал мне на элементы поведения Питера, свидетельствовавшие о его стремлении к идеализации смерти. Теперь я снова отправился к нему, опасаясь, что упустил какие-то важные моменты.
Мой руководитель постарался успокоить меня.
– Кто знает? – сказал он. – Вполне может быть, ваши психоаналитические сеансы как раз удерживали его от самоубийства весь прошлый год.
Тем не менее факт смерти Питера меня очень сильно обеспокоил. Естественно, я знал, что в любом из нас существует тяга к саморазрушению, но, несмотря на это, верил, что жажда жизни всегда должна побеждать эти импульсы. Теперь же я вдруг прочувствовал ее слабость и хрупкость. Самоубийство Питера заставило меня осознать, что жизнь и смерть в своей постоянной борьбе оказываются равными по силе противниками.
Через полгода на мой телефонный автоответчик поступило сообщение. Сначала я услышал звуки, недвусмысленно указывавшие на то, что звонили из уличной телефонной будки (гудки, падающие монетки), а потом голос Питера: «Это я. Я живой. Я хотел спросить, можно ли прийти и поговорить с вами. Звонить мне можно по старому номеру».
«Если в аду еще не поставили телефонные будки, то Питер жив. Сегодня днем он оставил сообщение у меня на автоответчике. Просил записать его на прием».
Услышав голос Питера, я совершенно растерялся и несколько мгновений находился буквально на грани обморока. Я почти убедил себя, что у меня просто сломался автоответчик и я слушаю какое-то очень старое его сообщение, запись которого по каким-то причинам не была удалена. А потом я расхохотался… и от ярости, и от облегчения. И, конечно, от изумления, повергшего меня в полный ступор.
В тот вечер, когда я писал психиатру Питера, чтобы сообщить, что он жив, я поступил так, как нередко поступают охваченные яростью люди – то есть отпустил грубую шутку. «Если в аду еще не поставили телефонные будки, – написал я, – то Питер жив. Сегодня днем он оставил сообщение у меня на автоответчике. Просил записать его на прием».
Питер пришел ко мне на следующей неделе. Совершенно спокойным и безразличным тоном он сказал, что это он сам, а не его невеста, сообщил мне о своей смерти. Позднее он же перехватил мою записку с соболезнованиями.
– Трогательное было письмо, – хмыкнул он.
– Ого! – воскликнул мой руководитель, когда я рассказал ему о Питере. – А вот это уже очень интересно! Вообще, удивительно, что такое не происходит гораздо чаще. Вспоминая, сколько подростков говорят: «Вот покончу с собой, и вы все сильно пожалеете», думаешь, что таких ложных самоубийств должно бы быть гораздо больше.
Мы решили, что свое согласие на продолжение лечения Питера я должен дать только в том случае, если он безусловно докажет серьезность своих намерений.
Несколько раз встретившись, мы с Питером договорились возобновить сеансы психоанализа. В конечном счете его исчезновение и возвращение сыграли нам на руку, потому что помогли понять кое-что, что мы не могли понять раньше: в Питере жила потребность шокировать окружающих.
Постепенно, во время нескольких следующих сессий стало выясняться, что Питеру доставляли удовольствие мысли о том, как сильно он расстраивает людей, внезапно бросая работу или прекращая общаться с друзьями. Он дважды приводил к краху процесс психоанализа – сначала когда перестал приходить на наши встречи, а потом когда симулировал самоубийство. В первой фазе анализа мне просто не удалось понять, насколько сильно ему нравится таким жестоким образом расстраивать людей. Но зачем и почему он это делал?
Для маленького ребенка акты насилия являются кошмарным, неподконтрольным и сотрясающим до основ переживанием, и эмоциональные последствия этого переживания могут проявляться у него до самого конца жизни.
Родители Питера развелись, когда ему было всего два года. Вскоре после развода его мать снова вышла замуж. Во время второй фазы психоанализа Питер разыскал своего биологического отца и вызвал на откровенный разговор мать. Он обнаружил, что его мать состояла во внебрачной связи с мужчиной, который впоследствии стал ему отчимом, а также узнал, что и отец, и мать беспробудно пили. Кроме всего этого он выяснил, что первые два года своей жизни он прожил совсем не так, как ему все время рассказывали. И мать, и отец признались, что не могли справиться со своими родительскими обязанностями и часто били его.
Питер рассказал мне, что отец плохо помнил тот период своей жизни и говорил только, что это были ужасно тяжелые, безрадостные времена.
– Мама же плакала и все время повторяла, что очень виновата передо мной, – добавил он. – Когда я родился, ей только исполнилось двадцать, и помощи ждать было неоткуда. Она говорила, что временами чувствовала, как буквально сходит с ума.
От этого признания Питеру стало немного легче. Сколько он себя помнил, его постоянно изводил страх. Облегчение, сказал он мне, ему принесло знание, что его страхи не беспочвенны, что он боится чего-то конкретного. Для маленького ребенка акты насилия являются кошмарным, неподконтрольным и сотрясающим до основ переживанием, и эмоциональные последствия этого переживания могут проявляться у него до самого конца жизни. Психологическая травма интериоризируется и начинает править нами при отсутствии сострадания со стороны окружающих. Но почему же Питер обернулся против самых близких ему людей?
