Ирина Степановская - Круговая подтяжка
Азарцев напоследок внимательно посмотрел на сидящую на полу Тину, чтобы лучше запомнить ее раздутое, искаженное лицо и больше никогда уже о ней не жалеть, потом повернулся и вышел из квартиры, тихо, но плотно закрыв за собой дверь, как делают обычно, уходя навсегда. И Тина, не видя, почувствовала, что он ушел.
Она замолчала, ощутив усталость, опустошение, но в то же время и странное удовлетворение оттого, что она снова одна в своем доме, в своем прибежище, что ей ни с кем не надо говорить, что не перед кем оправдываться. Она медленно, сгорбившись, поднялась с пола, прижала руку к груди, ибо ощущала за грудиной какое-то неприятное жжение, прошла босиком в коридор, нащупала сумку, вытряхнула из кошелька деньги, посмотрела, не завалилось ли несколько монеток на дно, за подкладку и в боковой карман. Она тщательно несколько раз пересчитала все, что нашла в сумке и в кармане старого плаща, и подумала, что денег немного, но еще пока хватит. А значит, ей необязательно идти сегодня в переход торговать газетами и она может не выходить на улицу, весь день пробыть дома, в постели. «Что будет завтра – время покажет, – сказала себе Тина. – Хорошо бы снова остаться дома. А может быть, день не наступит вовсе? Это было бы решением всех проблем». Она подумала о родителях, о сыне. Их жалко, они будут переживать. Но она запретила себе эти мысли – ей было важно, чтобы время растянулось, размякло, как жвачка. Ей хотелось насладиться сладкой теплотой старенького одеяла, горой книг возле подушки, которые можно лениво перелистывать или не трогать совсем, зная, что спешить некуда. Даже на кухню можно не выходить – там холодно и неуютно. В синей вазе с пестрыми петухами давным-давно уже нет цветов. Да и зачем они? Лишние хлопоты. Все равно завянут, как всё и все. Только еще воду каждый день надо менять. Готовить еду? Можно вовсе не есть, особенно если во вчерашней бутылке останется хотя бы немного сладковатой, дурманящей влаги.
«Он думает, что я алкоголичка. Ну что же, пусть думает, если ему так легче. Еще неизвестно, что лучше – стакан вина на ночь, чтобы уснуть, или горсть транквилизаторов, чтобы не проснуться. Я и так их уже достаточно попила. Не сама придумала – к невропатологу ходила. По месту жительства. Очередь выстояла два с половиной часа. Удовольствия никакого. Сны от этих таблеток еще только гаже, а руки все равно трясутся, будто от водки. Негодяй Азарцев, еще посмел спрашивать про алкогольдегидрогеназу! Помню ли я!»
Да она все помнит. Лучше бы забыть! Как она была счастлива первые полгода, продавая газеты! Никакие сны ее не мучили. А потом началось. Будто сглазил кто. А он еще уговорил ее тогда все-таки пойти работать в его долбаную клинику. И она пошла. Зачем, спрашивается? Только мучилась! Лучше продавала бы газеты! Или холодильники, или стиральные машины… Так нет, бес попутал, по профессии заскучала.
Как он говорил? Газеты может продавать каждый, а ты в своем деле очень хороший специалист. Можешь все, как господь бог. Только что же тогда не защитил он такого ценного специалиста?
«Медицина – вторая жизнь, – размышляла Тина, стоя на кухне будто в оцепенении. – Или первая. Или единственная. Господи! За что ты мучаешь меня этими снами? Почему каждую ночь просыпаюсь я по несколько раз в холодном поту от бессилия, от невозможности никому помочь. Господи! Ведь вылеченных больных, тех, кому я реально помогла, – их было гораздо больше, на порядок больше, чем тех, кому помочь было нельзя. За что же ты мучаешь меня, господи, кошмарами, в которых все, все, все мои больные от разных причин, при разном стечении обстоятельств каждую ночь погибают. Только погибают…»
Газеты, которые она продает… В каждой есть медицинский раздел. Как ни почитаешь какой-нибудь очерк, так сразу и кажется, будто врачи у нас сплошь садисты, идиоты и неучи. Заморить больного им, что стакан воды выпить. Раньше, когда она работала в больнице, ей было некогда читать газеты. А потом, в переходе, стала читать от нечего делать. Боже, зачем ты вкладываешь перо в руки людям, которые не в силах разобраться, что к чему…
Нет! Никогда она больше не пойдет в медицину. Господи, как ты несправедлив! Эти ужасные вечера… Когда она сидит одна дома в квартире и ей явственно слышится, что ее зовут! Она слышит голоса. То Ашот зовет ее зачем-нибудь в палату, то Валерий Павлович гудит, читая вслух медицинский журнал, то Барашков травит какой-нибудь анекдот, то Таня с Мариной обсуждают фасон нового платья. Только голос Мышки почему-то не слышит она никогда. Будто Мышки никогда не было[1].
Она не говорит никому о том, что слышит. Скажешь, еще упекут в психушку. Валерия Павловича она во сне видит часто. То ей снится, как она бежит к нему, раненному, лежащему на кафельном полу в той самой палате, но во сне не может его даже перевязать, зажать рану, потому что все у нее валится из рук. То ей видится, что вместо нее к Чистякову бежит Барашков, и тогда она счастлива, но только на миг – Аркадию удается спасти Валерия Павловича, однако через секунду ей уже снится, что после всего доктора собираются в ординаторской и глядят на нее с укором, их голоса гудят нестройным хором: «Что же ты ничего не знаешь и не умеешь?» Но еще чаще Тина видит безымянных больных, тех, чьи лица ей совсем не знакомы. Их везут и везут, они заполняют палаты и коридоры, и она мечется между ними, не в силах помочь. Сестры не слушают ее приказаний, руки ее дрожат, она не может попасть в вену, не понимает показаний приборов, не может выговорить названий лекарств, и опять все, кто находится рядом, смотрят с укором, с немым вопросом: «Что с тобой, Тина? Нет, ты кто угодно, но больше не врач. Ты ничего не можешь».
Так каждая ночь проходила в поту, в слезах. Но бывало, что она вовсе не могла уснуть. Лежала до рассвета в кровати, но сон не шел, в памяти мешались лица больных, истории болезни, врачебные конференции, знакомые голоса. Под утро она так уставала от воспоминаний, что казалось, вот закроет глаза – и провалится в сон. Нет, куда там. Сон без сновидений теперь для нее был немыслимой роскошью. Удивительно, как она могла раньше спать в автобусах, в самолетах, урывками на продавленном диване в холодной, неуютной ординаторской. Какая роскошь!
Вернуться бы на этот диван! Сколько бы она отдала, чтобы опять очутиться там, прилечь, быстро заснуть и спать, сколько захочет! Что за пытка! Неужели бессонница – расплата за ее грехи?! А так ли уж много она грешила…
Иногда ей снилась ее последняя работа. Всегда одинаковый сон. Роскошная комната, много народу. На полу шикарные растения ярусами в горшках из испанской майолики. На низких столах орхидеи в вазах. В углу комнаты – золоченая клетка, в ней прыгают и щебечут пестрые, незнакомые, с яркими хвостами и хохолками на головах, никогда не виданные Тиной ранее экзотические птицы.
В комнате среди людей – больных и персонала – они стоят втроем: Азарцев, его бывшая жена Юлия и она, Тина. Дальше всегда одно и то же: о чем ни идет разговор, Азарцев принимает сторону Юлии. И тогда Тина от ревности с яростью вцепляется в Юлино красивое, холеное лицо. В Тининых снах лицо у Юлии всегда одинаковое, такое же, как наяву, – гладкое, будто фарфоровое, холодное, красивое, улыбающееся с издевкой. Тине хочется его разбить. Она нападает. Ее оттаскивают. Шум, крик, летят на пол и разбиваются вазы с цветами, выплескивается на ковры вода, орут в клетках птицы. «Какой скандал в фешенебельной клинике!» – судачат больные. А Юлия смеется, хохочет, выставляя напоказ роскошные искусственные зубы. Тине никогда не удается дотянуться до ее кукольного лица – ее неизменно удерживает Азарцев.
– Ты не права, – говорил он ей. – Ты должна извиниться!
– Но почему я всегда не права? Не буду извиняться! – кричит Тина. – За что?
– Как хочешь. – Азарцев равнодушно пожимает плечами, берет под руку Юлию, и они уходят, поднимаясь по широкой деревянной лестнице на второй этаж, туда, где наяву располагаются операционные. Во сне же Тине кажется, что поднимаются они в спальню.
– А как же я? – кричит им во сне Тина. – Ведь ты любил меня? Ты сам привел меня сюда! Что будет со мной?
– Ты просто дура! – обернувшись на лестнице, кривится в улыбке Юлия. Ее высокие каблуки стучат, вбивая звуки, как гвозди. Размеренно – цок-цок! И вот Юлия с Азарцевым удаляются и исчезают. А все в комнате – и люди, и птицы – все без исключения смотрят на Тину строго и с осуждением. «И-ди-от-ка!» – орет ей в лицо попугай. И Тине хочется исчезнуть, утянуться куда-нибудь в щель, в окно, просочиться сквозь потолок. Иногда во сне это удается. Иногда же люди в комнате набрасываются на нее, валят на пол, топчут ногами. Птицы, вырываясь из клеток, клюют ей голову. Но так или иначе кошмару всегда наступает конец.
После таких снов Тина никогда не плакала – она просыпалась усталая, злая, и, когда Азарцев приходил к ней наяву, не могла понять, в самом ли деле он хочет помочь или только демонстрирует благородство: не бросает ее из жалости. Ночевать он не оставался, и она из гордости никогда не спрашивала его теперь, куда же он уезжает от нее – в свой старый дом, где она не раз бывала, или на ту квартиру, где живут Юлия и Оля, их с Азарцевым дочь. Для Тины эти мысли были невыносимы.
