Дуглас Кеннеди - Пять дней

— Песик.

— Закрой глаза, пожалуйста.

Девочка повиновалась.

— Что за песик?

— Кокер-спаниель. Папа подарил на день рождения.

Я протерла ее руку на внутреннем сгибе локтя жидким анестезирующим средством.

— Иголка уже вошла? — спросила Джессика.

— Еще нет. И как же зовут твоего песика?

— Таффи.

— Он делает глупости? Расскажи о чем-нибудь смешном.

— Однажды он съел целую тарелку пастилок.[2]

— Как ему это удалось?

— Папа оставил конфеты на кухонном столе, он любит жарить их на огне на Рождество. А потом Таффи откуда-то выскочил и…

Джессика засмеялась. Вот тогда-то я и ввела иглу ей в руку. Она вскрикнула, но я продолжала расспрашивать ее про собаку, а сама тем временем закрепляла иглу на руке пластырем. Потом, сказав, что выйду из комнаты на несколько минут, я спросила:

— Все еще больно?

— Нет. Но я чувствую иглу.

— Это нормально. Теперь лежи смирно и дыши глубоко-глубоко. Глаза не открывай. Вспомни что-нибудь смешное, например, как Таффи поедал пастилки. Договорились?

Девочка кивнула, не открывая глаз. Стараясь двигаться бесшумно, я быстро перешла из процедурной в так называемую техническую комнату. Это — кабина с набором компьютеров, вращающимся стулом и длинной панелью управления. Подготовив пациента, я теперь собиралась приступить к самому каверзному этапу процедуры сканирования: расчету времени. Вводя в компьютер необходимые данные, я, как обычно, почувствовала напряжение, которое, несмотря на мой немалый опыт работы в этой области, неизменно возникает у меня каждый раз при проведении таких процедур. Теперь главное — с точностью до секунды рассчитать каждый свой шаг. Через мгновение нажатием кнопки я приведу в действие высокоскоростную систему впрыска, которая введет восемьдесят миллиграммов высококонтрастного йодосодержащего препарата в вены Джессики. После у меня останется менее пятидесяти секунд — точнее, сорок две секунды, если учесть малые габариты девочки — на то, чтобы начать сканирование. И точный расчет времени решает все. Йод создает контраст, что позволяет получить полное, почти объемное изображение всех костей, мягких тканей и внутренних органов. Однако йод сначала поступает в сердце, потом — в легочные артерии и аорту, после — разносится по всему организму. И как только контрастное вещество попадает в вены, наступает венозная фаза. Начнешь сканирование на несколько секунд раньше наступления венозной фазы, и все насмарку: контрастное вещество не успело накопиться в венах, а значит, мы не получим изображения, которые нужны рентгенологу для постановки точного диагноза. Начнешь сканирование чуть позже, концентрация контрастного вещества, возможно, будет слишком велика. Вот почему этот крошечный период времени до сих пор вселяет в меня страх, хотя я проводила сканирование тысячи раз. Если я неверно рассчитаю время, пациенту придется снова проходить обследование через двенадцать часов (не раньше), да и рентгенолог будет не очень доволен. Вот почему в эти решающие секунды перед началом сканирования я всегда до предела напряжена и охвачена сомнениями. Все ли я правильно подготовила? Верно ли оценила соотношение между скоростью распространения йода и физическими данными пациента? Не положилась ли я в чем-то на волю случая?

Я боялась ошибок в своей работе. Потому что они дорого обходились пациентам. Потому что они травмировали людей, которые и без того были напуганы, пытаясь совладать с чем-то для них непонятным, что, возможно, являлось смертельной болезнью.

Особенно мне становилось страшно, когда на том столе, в том «гробу», оказывался ребенок. Ибо, если новости были плохими, если изображения, возникавшие передо мной на экране, указывали на нечто катастрофическое… я всегда это скрывала, всегда надевала маску профессиональной бесстрастности.

Но дети… дети с раковыми заболеваниями… это было страшнее всего. Я расстраивалась в десять раз сильнее, потому что сама мать. Потому что у меня всегда сразу же возникала мысль: а если б это были Бен или Салли? И хотя они оба уже подростки, оба ищут свой путь в жизни, для меня они всегда будут моими детьми — отсюда и вечная открытая рана. Таковы странные особенности моей работы. Перед пациентами, коллегами, родными я — само воплощение бесстрастного профессионализма (Салли однажды сказала своей подруге, зашедшей к нам домой после школы: «Мама целыми днями смотрит на опухоли и при этом всегда кажется веселой, неунывающей… странно, да?»), но с некоторых пор я стала остро реагировать на чужое горе. Если раньше, когда я видела на своих экранах ту или иную патологию организма, мне удавалось не думать о том, какие кошмары обрушатся на человека, лежащего на столе, то последние несколько месяцев они просто не шли у меня из головы. Буквально на прошлой неделе я делала маммографию учительнице одной местной школы, той самой, в которой учились Салли и Бен. Годом раньше, как я знала, она наконец-то вышла замуж и в сорок два года забеременела, о чем она поведала мне с огромным волнением. Увидев узелок в ее левой груди, я мгновенно поняла, что у нее рак второй степени (что позже подтвердил доктор Харрилд), а после работы я поехала на мыс Пемакид, вышла на пустынный берег и, не замечая осеннего холода, безутешно проплакала целых десять минут, все время недоумевая, почему чужие несчастья стали цеплять меня только теперь.

В тот вечер за ужином в разговоре с Дэном я упомянула, что делала маммографию женщине моего возраста (город у нас маленький, поэтому я ни в коем случае не называла имен людей, которые были у меня на приеме).

— И, когда я увидела уплотнение на экране и поняла, что это злокачественная опухоль, мне просто пришлось уединиться, потому что я не могла совладать с собой.

— Какая стадия?

Я ответила.

— Но ведь вторая стадия — не четвертая, — заметил Дэн.

— Да, но, возможно, ей все равно придется удалять молочную железу, ведь опухоль граничит с лимфоузлами.

— Ба, да ты отличный диагност, — сказал Дэн — вроде бы сделал комплимент, но сколько иронии.

— Дело в том, что со мной это уже не впервые. На прошлой неделе я обследовала одну грустную маленькую женщину. Она работает официанткой в каком-то кафе на трассе № 1. У нее на печени злокачественная опухоль. И я опять не выдержала.

— Сегодня ты прямо как на исповеди.

— И что это значит?

— Да так, ничего, — ответил он, но опять каким-то неопределенным тоном. И вообще, в последнее время мне стало трудно понимать Дэна.

Дэн — это Дэн Уоррен. Мой муж, с которым я живу в браке двадцать три года. Последние полтора года с лишним он сидит без работы и подвержен резким перепадам настроения. Вот и сейчас, съязвив, он тут же добавил:

— Эй, даже лучшие летчики-истребители время от времени теряют самообладание.

— Я не летчик-истребитель.

— Зато ты — лучший рентген-лаборант в клинике. Это все знают.

Кроме меня. И уж тем более сейчас, думала я, усаживаясь перед рядами мониторов и глядя на Джессику. Она лежала на столе, зажмурившись. Губы дрожат, лицо мокрое от слез. Всем своим существом я порывалась броситься к девочке, успокоить ее, но это, я понимала, лишь продлит ее мучения. Лучше уж скорее провести обследование и отпустить ее. Включив микрофон, подсоединенный к динамику в процедурной, я сказала:

— Джессика, я знаю, что для тебя это все очень необычно, ты напугана. Но обещаю: больно не будет, мы закончим через несколько минут. Хорошо?

Все еще плача, она кивнула.

— А теперь закрой глаза, думай о Таффи и…

Я нажала на кнопку, приведшую в действие систему автоматического впрыска. На экранах появился таймер. Я тут же устремила взгляд на Джессику. Ее щеки внезапно покраснели, потому что йодосодержащее контрастное вещество попало в кровоток, и температура ее тела повысилась на два градуса. Запустилась программа сканирования, стол-транспортер поднялся вверх. Перемещение по вертикали напугало Джессику, она вздрогнула от неожиданности. Я схватила микрофон:

— Джессика, не волнуйся. И лежи смирно, пожалуйста.

К моему огромному облегчению, она в точности выполняла все мои указания. Ложе достигло уровня обруча. Пролетели двадцать восемь секунд. Стол начал задвигаться в обруч. Остановился. Прошло тридцать шесть секунд. Маленькая головка девочки находилась в кольце обруча.

— Молодец, Джессика, умница. Только не шевелись.

Сорок четыре секунды. Сорок шесть. Мой палец лежал на кнопке сканирования. Я заметила, что он дрожит. Сорок девять. И…

Я нажала кнопку. Сканер заработал. Бесшумно. Абсолютно неслышно для пациента. Инстинктивно я закрыла глаза и тотчас же открыла их, когда на двух экранах передо мной появились первые изображения. Снова закрыла глаза, страшась увидеть тень, обесцвеченное пятно, узел, которые мой натренированный глаз заметит мгновенно. Это было бы выше моих сил.