Леонид Габышев - Жорка Блаженный
У нас в Васильевке жил Минька-дурак, и хоть сопляком был, помню, как пацаны постарше уговаривали его свое мужское достоинство показать. Он отнекивался, но если совали медяки, тут же расстегивал ширинку…
Парни продолжали свое тело похабить и как-то предложили мне сделать наколку. Согласился, и Стас, недолго думая, выколол мне на плече две огромные буквы SS.
— Эс-эс — это по-английски Жорка, Джордж, значит, — сказал он, и ребята по очереди пожали мне руку.
Как-то с дядькой пошли в баню, и он на плече заметил идиотскую наколку, а на половом органе пышные возвышения…
На другой день он не отпустил меня в училище, а пошел к директору и забрал документы.
У дядьки была огромная библиотека, и я много читал, при своем уме находясь. Когда разум тускнел, диковинных зверей, на планете не существующих, рисовал.
Я был спокойный дурак и не обременял родственников. Своих детей они вырастили и теперь мной занимались.
Много книг осилил, ума набирая и одновременно дурея. Если накатывало — блажил, забавляя грустных дядю и тетю.
Восемнадцать стукнуло, и родственники на овощную базу грузчиком устроили. По утрам вместе с московской толпой спешил на работу.
На базе приняли хорошо, понимая болезнь мою и безотказность. Для них я был клад: выполнял самую грязную и тяжелую работу, но зато, как и умные, набирал вечером для дома овощей. Поначалу робел брать казенное добро, но грузчики сказали:
— Бери, Жора, не стесняйся. Государственное — значит, наше.
В первый раз принес домой килограмма три лука.
На овощной базе отработал несколько лет, накачивая мышцы. Спиртного с ребятами не употреблял, как выпью — болит голова.
Все реже приходил в себя, и дядька отвез в психиатрическую больницу.
Дежурный врач расспросила у дяди, когда заболел, как кушаю и сплю, и занесла данные в больничную карту. Поглядев пустыми, равнодушными глазами, участливо спросила:
— Ну, Жора, как себя чувствуешь?
— Хорошо.
Отдавая историю болезни санитарам, коротко бросила:
— В наблюдательную!
Два толстозадых мордоворота повели меня по больничному коридору. Заведя в душ, сказали: «Мойся», — и встали у дверей.
Окропив волосы струйкой ледяной воды, надел синие, в хлорных разводьях трусы, разорванную по груди майку, стоптанные шлепанцы, полосатую пижаму, и меня повели дальше.
Звякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь, и я шагнул в коридор.
— У, падла старая. Не сдохнет, сволочь! — услышал голос молодой медсестры.
В коридоре стояла единственная кровать, застланная клеенкой. На ней лежал совершенно голый изможденный старик. Он выгребал из-под себя пригоршнями кал и швырял в окружающих.
— Гадина старая! Родная дочь отказалась, а мы возись тут с ним! — продолжала медсестра.
— Ничего, Ленок, скоро отмучаешься. Ставлю пару пива, если эта развалина протянет больше недели, — утешил медсестру мой конвоир.
— Скорей бы, — поддакнула Ленок.
— Ладно, кума, принимай пополнение, — сказал конвоир, толкнув меня в наблюдательную палату с металлической сеткой на окнах, битком набитую больными.
— Буйный, что ли? — спросила Ленок.
— Не-е, он мужик смирный, только от волков иногда убегает да умишко на время отключается, — сказал конвоир обо мне.
Я стоял в наблюдательной и со страхом смотрел на больных.
— А на черной скамье, на скамье подсудимых,Молодой паренек за подлюку сидит.Это было во вторник, а в четверг застрелили,Но на воле кенты, ей башки не сносить…
Это — Мишка Вергазы, труболёт[2] из Туймазы, то ли с моря, то ли с гор, то ли фраер, то ли вор, то ли турок, то ли шизик, то ли зек. В общем — убийца, закосивший от вышки на прибабах и десять лет отсидевший в тесном зверинце, именуемом «наблюдательная палата». Склочный, злобный и мстительный. Ежедневные, в течение десяти лет, пригоршни психотропной дряни разрушили его организм и мозг. Возможно, ему не раз приходила мысль: лучше быть застреленным, чем затравленным. Низкий, худой, с заложенными по-тюремному назад руками, он бил пролетки между кроватями и, как дятел, долбил одно и то же:
— А на черной скамье, на скамье подсудимых…
Я почувствовал на затылке тяжелый взгляд и обернулся. За моей спиной стояло НЕЧТО и тупо скалилось. Это был Чита — постоянно прописанный жилец палаты № 2, безнадежный дебил двухметрового роста. Он почти не разговаривал.
Знакомство продолжалось. На ближней от меня кровати, вытянувшись в струнку и сложив руки по швам, лежал придурок с закрытыми глазами, как заведенный мотая башкой по подушке. Влево-вправо. Вправо-влево.
Мое появление никого не заинтересовало. Каждый был занят собой. Два дурака сидели на кровати лицом к лицу, по-мусульмански поджав ноги, и поочередно шлепали друг друга ладонью по лбу. Шлепки вызывали смех.
— А щас я!
Раздался шлепок.
— Гы-гы-гы…
— А теперь я!
Снова шлепок.
— Гы-а-гы…
Еще одна мрачная личность лежала на боку, подложив ладонь под щеку, и в угрюмой задумчивости о чем-то размышляла.
— Эй! — обратилась ко мне Лена Костенко — красивая, с глазами молодой стервы и с садистской искрой в темных зрачках дежурная медсестра. — Вот твоя кровать, ложись…
Взяв за руку, хотела подвести к больничной койке, приняв мое состояние за привычное. Я вырвал руку.
— Смотри ты, гондон, еще брыкается! Ложись щас же, пока сульфозин в жопу не влупила. Говно!
Я покорно лег на кровать.
Вскоре санитар Борька, держа за локоть, привел еще одного страдальца. Это был длинный, худой малый лет двадцати с широко открытыми от недоумения глазами. Борис, подведя его к свободной кровати, приказал:
— Игорь, ложись!
Игорь сел, сложив на коленях руки, и стал со страхом озираться, вздрагивая от мычания, блеяния и движения окружающих.
— А на черной скамье, на скамье подсудимых…
Черная Скамья завел шарманку и решил размяться. Заложив руки за спину, стал быстро ходить между кроватями. Глаза новичка открывались все шире и шире, и он, встав с койки, подошел к дверному проему.
— Слушайте, а зачем меня сюда? Я ведь не сумасшедший. Выпустите меня, пожалуйста, отсюда, — обратился он к дежурным санитарам Борьке и Вовке, сидевшим на диване напротив наблюдательной, и сделал попытку выйти из палаты.
— Назад!
— Ну позовите врача, ну пожалуйста. Я объясню ему. Пусть меня вызовут к врачу. Это ошибка. Зачем меня держат с сумасшедшими? Я же нормальный.
Коротким, резким ударом ноги Борис толкнул в ноги канючащему раздаточный лекарственный столик. Алюминиевый бортик рубанул по костям.
— Что вы делаете?! — воскликнул парень и схватился за ноги. — Фашисты!
Легко вскочив с дивана, два бугая накинулись на протестанта. Серией мощных натренированных ударов по челюсти и в грудь сбили бедолагу с ног и завалили на кровать. Борька залез на спину оглушенного парня и стал выкручивать руки. Другой экзекутор, Вовка, держал жертву за ноги, чтоб не брыкался, хотя Игорь от нокаута только разевал рот, как пойманная рыба, не помышляя о сопротивлении. За экзекуцией с тайным наслаждением наблюдала прибежавшая на шум медсестра Костенко.
— Ты врача хотел? Щас тебе будет врач! Ленок, неси шприц! — крикнул ей через плечо Борис, связывая руки больного полотенцем.
Ленок несла большой шприц, наполненный желтой жидкостью. Это сульфозин. Стащив штаны с оглушенного, она с наслаждением влупила толстую иглу в правую ягодицу и сильным резким движением опустила поршень до упора. Горячий укол разорвал живую плоть. Дернулось, изогнувшись, казнимое тело и исторгло животный рев, перешедший в волчий вой. Крик хлестанул по нервам обитателей палаты. Захныкали два дурака-«игрока», забился в эпилептическом припадке красивый и несчастный двенадцатилетний малыш. Раскачивая сетку, стал подпрыгивать и издавать вопли беспрестанно мотавший до этого головой шизофреник, завыл, подражая казнимому, Чита-олигофрен…
— Заткнись, падла! — Брошенный по дуге кулак Борьки-санитара забил Чите едва зародившийся вой обратно в глотку.
Вовка-санитар схватил своими кувалдами ножки кровати, на которой, как на батуте, прыгал и завывал больной, и, приподняв, грохнул ими об пол.
Я сжался под одеялом, заткнул уши, и у меня от потрясения начался приступ. В голове завыли волки, загудели, забухали колокола, в глазах заплясали желтые круги, и я отключился.
Очнулся ночью. В палате — тихо. Несчастный, получивший чудовищную порцию смирительного, все так же лежал со связанными за спиной руками и с заголенной задницей, глухо, как в бреду, повторяя:
— Негодяи… мерзавцы… фашисты… гады…
Глаза его были закрыты. Изо рта текла слюна. Борис дремал на диване. Ему надоело слушать проклятия, и он подошел к бредившему. Взяв за волосы, задрал голову вверх и, глядя в замутненные глаза, стал назидательно говорить:
