Лариса Райт - Жила-была одна семья
— Что это?
— Это венецианская маска, Сашенька, — мама забрала у папы сверток, покрутила несколько секунд перед глазами, покачала головой. — Настоящее произведение искусства.
— А…
— Тебе не нравится? — Папа уже расстроился.
— Нравится! — тут же соврала Саша, потупилась, поколебалась, но потом не удержалась все же: — Только можно мне ручки, а маску Ире?
— Глупышка! — почему-то засмеялась мама. — Ты только посмотри повнимательнее. Эта маска будто сделана с тебя. Неужели не видишь? Она же твоя копия!
Саша еще раз посмотрела на мертвенно-бледные, твердые очертания и не нашла ничего похожего на то, что привыкла обычно видеть в зеркале: ни румяных щек, ни живых глаз, ни копны тяжелых волос. Да и блестки, которые лежали в наборе детской косметики и которыми мама иногда скрепя сердце все же разрешала пользоваться, были сиреневыми и высыпались обычно на нос.
— Я… я правда на это похожа? — Голос начал предательски дрожать.
— А что ты расстраиваешься, Сашенька? Маска очень красивая и…
— Ручки в сто раз красивее! — перебила девочка и бросилась в ванную горевать от несправедливости жизни.
Через два часа она уже мирно засыпала в постели. Она была счастлива: под подушкой лежала подаренная сестрой ручка, брат позволил вдоволь наиграться с машинкой, а злополучная маска заняла почетное место на стене. Девочка уже почти провалилась в сон, но все же успела уловить, как мама на кухне сказала:
— Сегодня ты опростоволосился перед своей любимицей.
— Да уж, — согласился папа, а мама засмеялась. Но этого Саша уже не услышала. Да и зачем ей было это слышать? В этом не было ничего удивительного. В то время мама часто смеялась, а папа… папа любил Сашу и называл ее куколкой.
3
Ира заглянула в мастерскую:
— Ничего, если мы поедем? Я все убрала, посуду помыла.
— Конечно, езжайте. Спасибо.
Саше было неловко. Она совершенно отстранилась от происходящего за стеной. Так было всегда, когда она начинала работать. Погружаться в свой мир ей, как правило, ничто не мешало. Даже сегодня, как только стало невыносимо слушать скорбные речи и ежесекундно натыкаться на сочувственные взгляды, она просто встала и ушла. Закрыла за собой дверь, прислонилась к косяку, хотела опуститься на пол и тихонько поплакать в одиночестве, но не получилось. Взгляд зацепился за разложенные на столе материалы, и боль чуть отступила, растворилась в клее, нитках, красках, осела на уголках опущенного рта новой куклы.
Ее мучили угрызения совести. Пока она вот так помогала себе справиться с горем, сестра приняла основной удар на себя: расшаркивалась, благодарила, кому-то утирала слезы, кому-то позволяла утирать свои, а потом еще и привела Сашину квартиру в первоначальный вид. Как будто не было здесь всего этого нашествия близких, далеких и даже совершенно чужих людей, вроде той группы из пятнадцати человек в косухах, что держались слишком вызывающе и пытались всем продемонстрировать, что только их утрата является по-настоящему невосполнимой. Впрочем, юнцы-максималисты ее не беспокоили, гораздо больше волновала сестра. А ее ведь дети дома ждут, и она давно уже могла бы воспользоваться этим обстоятельством и уйти. В этом вся Ира: своих забот по горло, а она себе еще и чужих нахватает. Сашина ведь квартира, она и убрала бы. Ее-то никто не ждет, куклам компания не нужна.
— Сейчас смастерила? — Ира подошла к полке, посмотрела на пахнущую едкой краской куклу.
— Да. Я, понимаешь… — Саша хотела объяснить, почему ушла, как на автомате, начала работать, и не заметила, что все разошлись, но Ира лишь махнула рукой, села на старый диванчик:
— Зря мы все это затеяли, тебе не кажется?
— Наверное…
— Точно. Они тут смотрелись нелепо. В его гараже было бы как-то органичнее.
— Под голос Цоя и бутылку по кругу.
— Почему бы и нет?
— Там глупо выглядела бы тетя Валя. — Саша спохватилась. Шутить в такой ситуации не полагалось, но Ира улыбнулась:
— Да уж, представить ее пьющей водку из горла…
— Да просто пьющей, — откликнулась Саша.
Помолчали.
— Надо было Лялю позвать.
— А я звала.
— И что? — Ира подалась вперед. — Не пришла?
— Как видишь.
— Нехорошо как-то. Бесчеловечно. Конечно, они разошлись, но ведь есть же Анечка…
— Забудь об Анечке! Будет у Анечки новый папочка.
— Зачем ты так?
— Это не я. Это она, Ляля.
— И почему ему так не везло?
— А мне почему не везет?
— А мне?
— Тебе? — Саша недоуменно оглянулась. — У тебя же Миша.
— Миша. Миша, — Ира пожевала имя мужа и словно выплюнула из себя следующую фразу: — Он там ждет на кухне. Надо ехать.
Они уехали. Саша бесцельно побродила по квартире, третий раз за день полила цветы, не глядя, поиграла с фотографиями на комоде. А зачем на них смотреть? Она и так прекрасно помнила, кто запечатлен на снимках. В маленькой овальной позолоченной рамочке — она первоклассница: волосы туго стянуты в две косички, но одна непослушная прядь все же выбилась, и она сдувает ее со лба, смешно выпятив нижнюю губу. В прямоугольной деревянной — мама с тетей Валей. Мама справа, а тетя слева. Если не знать, так и отличить невозможно: близнецы на то и близнецы, чтобы вводить окружающих в заблуждение. Впрочем, уже давно тетя Валя никого не может запутать, но до сих пор при ее появлении Саше кажется, что через секунду откуда-нибудь обязательно появится мама и скажет, подмигнув:
— Ну, и кто из нас кто?
Саша провела пальцами по гладкому дереву. Мама справа, тетя слева. Тетя на земле, мама где-то в другом месте. Где-то там теперь и Вовка. Она не смотрела. Просто подержала в руках холодную рамку. Она знала: там за стеклом на снимке улыбается брат. За спиной гитара, здание МГУ и весеннее солнце, с одной стороны веселая тюльпановая клумба, с другой — неровные края оборванной фотографии. Это она сама отделила от брата Лялю. Не сразу, конечно. Сначала они вдвоем улыбались ей с комода. И потом, когда Ляля внезапно ушла от брата, заявив, что не намерена тратить лучшие годы жизни на бездарность, а намерена потратить это время на поиски более достойного отца для их дочери, именно тогда Саша и поняла, почему Лялина улыбка на фотографии все время казалась ей издевательской. Если бы можно было так же легко, одним махом, как на снимке, избавить Вовку не только от самой Ляли, но и от мыслей о ней, возможно, на комоде рядом с фотографиями сейчас не валялись бы ключи от его квартиры, от гаража, выполнявшего функции музыкальной студии, и уютного кафе для своих (наверное, тех, что явились сегодня в косухах), и места редкого отдыха для всегда чистой, отполированной воском «Ямахи», которая теперь валяется на какой-нибудь свалке и ничем не отличается от других таких же искореженных дорогой железяк.
Саша задумчиво повертела в руке ключ от гаража. Да, Ира права. Наверное, Вовкиному окружению было бы и понятнее, и приятнее прийти в последний раз в его холостяцкую берлогу, а не в чужой дом. Пускай это квартира его родной сестры, пускай такая же холостяцкая, но берлогой ее никак не назовешь. Здесь надо было разуваться, говорить шепотом, а не горланить, из динамиков тихо звучал Шопен, а не гремел рок, и пахло тут краской, лаком и растворителем, но все же не бензином и уж точно не португальским портвейном.
— Будешь? — этим вопросом Вовка встречал любого, переступающего порог гаража, и всякий, даже новичок, сразу понимал, о чем его спрашивают. Интересно, что ответ ничего не решал. Брат никогда не настаивал и никого не уговаривал употреблять горячительное, но спрашивал всех и всегда, будь перед ним язвенник, пятилетний ребенок, приехавший на машине приятель или родная сестра, которая, о чем он был прекрасно осведомлен, никогда не пила ничего крепче кваса. Саша не раз напоминала ему о том, что у нее аллергия на алкоголь, но в ответ неизменно слышала:
— Это было вчера.
«Это было вчера», — повторила про себя Саша. Вчера. И Вовка с гитарой, и весна, и тюльпаны. А прошло десять лет. И на дворе осень. И ни тюльпанов нет, ни гитары. Ни Вовки…
А вот еще одна рамка: простая деревяшка, выкрашенная в ярко-синий цвет, в россыпи красного бисера по углам — подарок племянницы на Сашино двадцатипятилетие. Она потрогала пластмассовые пупырышки, погладила гладкую поверхность. Почему-то вспомнилось какое-то студенческое задание: докажите, что синий цвет лучше красного и наоборот. Вот же они, рядом, синий и красный, прекрасно смотрятся вместе, скрепленные канцелярским клеем, и никому не приходит в голову выяснять превосходства того или другого цвета.
Она улыбнулась, вспомнив обстоятельства, при которых был сделан снимок, любовно вставленный семилетней Марусей в творение собственных рук. Какой тогда был год? Восемьдесят девятый? Девяностый? Да, точно девяностый. Саше едва исполнилось пятнадцать, и она таки вымолила у родителей разрешение пойти в поход с компанией старшей сестры. Две недели горных порогов, костров, рыбалки и каждодневной ухи больше всего запомнились девочке вовсе не опасными сплавами, соснами и страшными рассказами о близости медведей, волков и прочих неприятностей. Чаще всего потом, в городе, вспоминала она опьяняющий запах свободы, который ощущался тогда в походе. Отсутствие привычного контроля взрослых, легкий, необидный матерок, который можно было ежесекундно схлопотать за неправильный гребок, неверный аккорд или пересоленную гречку, и, разумеется, ритуальное, вечернее, немного гнусавое из-за постоянно мокрых ног исполнителя «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Это действительно было здорово, восхитительно, волшебно. Две недели нескончаемого праздника, буйства фантазии и кипения крови. Особенно горячо кровь бурлила именно в тот момент, когда выливала в реку только что приготовленный суп, который ей впервые доверили сварить самостоятельно. Доверие доверием, но оно не остановило красавца Бориса, негласного капитана, самого старшего и опытного в команде, поморщиться и объявить во всеуслышание, что «даже в институтской столовке уха повкуснее и понаваристее». Уха, возможно, там была и «понаваристее», а норова у Саши тогда было не меньше, чем у всех посетителей того общепита, вместе взятых. Она была молоденькой, хорошенькой, гордой, конечно же, как и многие девушки, влюбленной в Бориса и… строптивой. Мгновение — и весь котел с горячим супом в холодной реке, еще одно — в ледяную воду летит сама Саша, поскользнувшись на крутом берегу, третье — за ней прыгает испуганная Ира. И вот они уже обе мокрые, дрожащие, в одинаковых майках, звонко хохочущие, стоят по колено в воде и держат злополучный котел, в котором вместо горячего супа плавает испуганная мелкая щучка.
