Дуглас Кеннеди - Момент
— Ты с этим согласна?
— И да и нет. Ты постоянно был в разъездах. Но дома всегда был клёвый.
— Я по-прежнему клёвый?
— Еще какой, — сказала она, многозначительно пожимая мне руку. — Но я не хочу, чтоб ты был таким одиноким.
— Такова участь писателя, — сказал я. — Быть одиночкой, помешанным на своем творчестве. Близким зачастую трудно с этим смириться. И разве можно их осуждать?
— Мама однажды сказала, что ты никогда не любил ее, что твое сердце было где-то в другом месте.
Я внимательно посмотрел на дочь.
— В моей жизни много чего было до знакомства с твоей мамой, — сказал я. — Несмотря ни на что, я любил ее.
— Но не всегда.
— Это брак, со всеми его атрибутами. И он длился целых двадцать лет.
— Даже при том, что твое сердце было в другом месте?
— Ты задаешь слишком много вопросов.
— Только потому, что ты такой скрытный, папуля.
— Прошлое осталось в прошлом.
— Слушай, тебе действительно хочется увильнуть от этого вопроса?
Я улыбнулся, глядя на свою не по годам развитую дочь, и предложил выпить еще по бокалу вина.
— У меня вопрос по немецкому, — вдруг сказала она.
— Давай.
— На днях мы переводили в классе Лютера.
— Ваш преподаватель садист?
— Нет, просто немец. Но дело не в этом. Копаясь в коллекции афоризмов Лютера, я наткнулась на один весьма подходящий…
— К чему или к кому?
— Ник чему и ни к кому. Но я не уверена в том, что правильно его поняла.
— И ты думаешь, я смогу тебе помочь?
— Ты же свободно говоришь по-немецки. Du sprichst die Sprache.
— Только после пары бокалов вина.
— Не скромничай, пап.
— Ладно, давай цитируй своего Лютера.
— Wie bald «nicht jetzt» «nie» wird.
Я даже не поморщился. Просто перевел фразу:
— Как быстро «не сейчас» превращается в «никогда».
— Это великая цитата, — сказала Кэндис.
— И как все великие цитаты, содержит долю правды. Чем она тебя так зацепила?
— Просто мне кажется, что я отношусь к категории «не сейчас».
— Почему ты так думаешь?
— Яне могу жить моментом, не могу себе позволить радоваться тому, что у меня есть.
— Не слишком ли ты строга к себе?
— Вряд ли. Я знаю, что и ты такой же.
Wie bald «nicht jetzt» «nie» wird.
— Момент… — произнес я, словно пробуя слово на вкус. — Его роль слишком преувеличивают.
— Но ведь это все, что у нас есть, верно? Этот вечер, этот разговор, это мгновение. Что еще?
— Прошлое.
— Так и знала, что ты это скажешь, потому что зациклен на прошлом. Оно присутствует во всех твоих книгах. Почему «прошлое», отец?
— Оно всегда наполняет смыслом настоящее.
И еще потому, что из его цепких объятий не вырваться. Как примириться с тем, что в твоей жизни больше не будет того, что было? Подумать только: мой брак, возможно, дал трещину еще десять лет назад, а развязку ускорил тот самый январский день, когда я купил коттедж в Мэне.
Бесповоротность финала я осознал лишь наутро после моего ужина с Кэндис, когда в непривычно ранний час меня разбудил стук в дверь.
Мои немногочисленные соседи уже знали, что я не ранняя пташка. В этом глухом уголке штата Мэн все как один встают за час до рассвета, а девять утра здесь считается чуть ли не разгаром дня. Но я никогда не выныриваю из постели раньше полудня. Я — сова. Обычно начинаю работать после десяти вечера и засиживаюсь часов до трех, потом позволяю себе пропустить стаканчик-другой виски, посмотреть старый фильм или почитать, а около пяти утра ложусь спать. В таком ритме я живу с тех пор, как двадцать семь лет назад начал писать книги, что поначалу восхищало мою жену, а потом стало источником раздражения. «У тебя то разъезды, то ночные бдения, а жить когда?» — такие стенания я слышал постоянно и неизменно отвечал: «Виновен по всем пунктам». Теперь, когда мой пятидесятилетний юбилей остался далеко позади, я окончательно увяз в «вампирском» образе жизни: рассвет встречаю лишь изредка, когда я в ударе и строчу без остановки.
Но в то зимнее утро настойчивый стук в дверь заставил меня проснуться затемно. В какой-то момент мне даже показалось, что я пребываю в безумном кафкианском сне: по надуманным обвинениям меня пришли арестовать, и я… И я, покосившись на будильник, обнаружил, что стрелки показывают половину восьмого. Постепенно ко мне вернулось ощущение реальности. В дверь уже не просто стучали — барабанили.
Я встал с постели, схватил халат и потащился открывать. На пороге стоял коротышка в парке и вязаной шапке. Одну руку он прятал за спиной. Вид у него был обиженный.
— Наконец-то! — вырвалось у него изо рта вместе с облачком пара.
— Прошу прощения?
— Томас Несбитт?
— Да…
Коротышка выдернул руку из-за спины. В руке был зажат большой коричневый конверт. Жестом учителя-викторианца, привыкшего лупить детей линейкой, он сунул конверт мне.
— Документ вам вручен, мистер Несбитт, — сказал он, развернулся и зашагал к своей машине.
Какое-то время я стоял на пороге, забыв про холод и тупо рассматривая конверт. Почувствовав, что пальцы заледенели, я закрыл дверь, прошел на кухню, сел и вскрыл его. В конверте лежало извещение о разводе из штата Массачусетс. Мое имя — Томас Олден Несбитт — было напечатано рядом с именем моей жены — Джен Роджерс Стэффорд. Жена значилась как Истец. Я — как Ответчик. Не в силах читать дальше, я отшвырнул извещение в сторону. Конечно, я знал, что это неизбежно. Но одно дело — предполагать, и совсем другое — читать безжалостные строки. Развод — пусть даже и ожидаемый — это признание собственного поражения. Чувство потери после двадцати совместно прожитых лет слишком велико. И вот теперь…
И вот теперь этот документ. Окончательный и бесповоротный финал.
Может ли так просто отпустить то, чем ты когда-то дорожил?
В то январское утро у меня не было ответа на этот вопрос. Была лишь бумага, из которой следовало, что мой брак окончен, и я все спрашивал себя: могли ли мы — я — найти выход из тупика?
«Мама однажды сказала, что ты никогда не любил ее, что твое сердце было где-то в другом месте».
Я бы не стал так упрощать. Но прошлое действительно не отпускает, прорастая в настоящее, и очень трудно вырваться из его тисков.
К чему искать ответы, когда ничего уже не исправить? — уговаривал я себя, поглядывая на извещение. Делай то, что ты делаешь всегда, если жизнь достала. Беги.
В ожидании, пока сварится кофе, я взялся за телефон. Позвонил в Бостон своему адвокату, которая сказала, чтобы я подписал второй экземпляр извещения и отослал ей. Напоследок она дала мне ценный совет: не паниковать. Следующим был звонок в маленький отель в пяти часах езды от моего дома, где я намеревался снять номер на ближайшую неделю. Когда мне подтвердили наличие мест, я сказал, чтобы ждали меня к шести вечера. Потом я наспех принял душ, побрился и собрался в дорогу. С собой взял лэптоп и беговые лыжи — загрузил в свой джип. Дочери я отправил сообщение на сотовый, что уезжаю на семь дней и что наша традиционная встреча за ужином состоится во вторник через две недели.
Заперев дверь коттеджа, я посмотрел на часы. Девять. Повалил снег. В считаные мгновения снегопад перерос в настоящую вьюгу, но я все равно вырулил на дорогу и осторожно двинулся в направлении трассы номер один. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, я обнаружил, что мой коттедж скрылся в белой пелене. Как просто — раз, и все, что казалось незыблемым, может исчезнуть в один миг.
Когда я остановился у почтового отделения в Уискассете, вьюга свирепствовала. Отправив подписанный документ, я поехал дальше, придерживаясь западного направления. Видимость была нулевая, и скорость — соответствующая. Здравый смысл подсказывал, что надо бы найти мотель и переждать непогоду. Но я уже завелся в приступе ярости и упрямства, как это бывает, когда меня покидает вдохновение и я не могу написать ни строчки. Ты прорвешься…
До места назначения я добирался почти шесть часов. Но стоило мне подрулить к отелю в Квебеке, у меня сразу возник вопрос: какого черта я здесь делаю?
События этого долгого дня подкосили меня настолько, что я рухнул в кровать ровно в десять, и проспать мне удалось до самого рассвета. Утром, по пробуждении, возник привычный момент замешательства, но его сменила накатившая злость. Еще один день, и снова мучительные попытки унять боль.
После завтрака я переоделся и поехал на север, вдоль берега реки Сент-Лоуренс, к лыжному клубу, где мы однажды были с Джен. За окном — как показывал градусник на приборной доске — было минус десять. Я припарковался и вышел из машины и тут же ощутил все прелести пронизывающего ветра. Поежившись, вытащил из багажника лыжи с палками и пошел к лыжне. Крепления откликнулись уверенным фиксирующим щелчком. Накатанная лыжня вела прямо в гущу леса. Холод пробирал до костей, пальцы с трудом сжимали рукоятки палок, но я заставил себя набирать скорость. Бег на лыжах — это испытание на прочность, особенно когда на улице приличный минус. Энергия поступательного движения согревает тело, и невыносимое становится терпимым. Прошло, однако, не меньше получаса, прежде чем я почувствовал, как оттаивают пальцы. На четвертой миле мне уже стало тепло, и я настолько сосредоточился на ритме хода — толчок-скольжение-толчок-скольжение, — что забыл обо всем на свете.
