Юрий Поляков - Конец фильма, или Гипсовый трубач

— Откуда вы все знаете? — удивился Кокотов.

— Мне Аркадий Петрович рассказывал.

— А он откуда?

— Вероятно, из торсионных полей.

— По-моему, Огуревич к вам неравнодушен!

— Ко мне, запомните, многие неравнодушны, но только вы, Андрюша, — герой моих первых эротических фантазий!

Возле колонны они еще раз поцеловались, и Кокотов, вновь осмелев, спросил, задыхаясь:

— Почему вы больше не говорите, что у меня нахальные руки?

— Потому что они теперь не нахальные!

— А какие же?

— Опасные!

— Пойдемте ко мне, у меня осталась еще бутылка бордо! — властно позвал, ободрившись, автор «Сердца порока».

— Нет-нет! — Обоярова покачала головой и поморщилась. — Лучше вы — ко мне, я же обещала угостить вас гаражным вином. Минут через пятнадцать, хорошо? Спасибо за одеяло! И наш трубач тоже будет с нами, как тогда. Понимаете? — Она показала ему фаянсовую фигурку, зажатую в кулачке.

— Да, понимаю… — шепнул писатель, охрипнув от надежды.

Вбежав в номер, Андрей Львович покрыл одеяло поцелуями, такими страстными, что на губах остались липкие катышки старой затхлой байки. Потом, чтобы окончательно отделаться от «странного запаха», удивившего Обоярову, он принял душ, обильно опенившись шампунем. Затем, рискуя остаться без эмали, почистил зубы, в особенности незалеченное кариесное дупло. Меняя на всякий случай белье и мельком, словно со стороны, оценивая свои сокровенности, писодей подумал, что «удовольствие» происходит из сложения слов «уд» и «воля».

Однако углублять думу было некогда: свежевымытое тело наполнялось щекочущим гулом от одной мысли, что скоро, очень скоро эта великолепная женщина, полная неизъяснимых плотских и душевных тайн, будет познана им во всевозможных глубинах… О, предчувствие обладания! Наверное, нечто подобное ощущает добытчик жемчуга, вскрывая верным ножом шершавые, заросшие тиной створки раковины и надеясь в привычной слизи моллюска найти невиданный, сказочный, переливающийся перл, который навсегда изменит жизнь!

Натягивая новые носки, автор «Полыньи счастья» чертыхнулся, заметив свои давно не стриженные ногти, желтые, некрасиво отросшие и напоминавшие первую стадию озверения тихого американца, покусанного оборотнем в переулках Манхэттена. Конечно, ночью Наталья Павловна может и не заметить этой ороговевшей неопрятности… А если ему посчастливится остаться в ее постели до утра, до солнца, когда свежие любовники проснувшимися взглядами исподтишка оценивают, в чьи же объятья зашвырнула их вечор катапульта страсти, и так ли хорош этот приближенный к телу человек, чтобы допускать его к себе вновь и вновь? Андрей Львович нашел в чемодане ножнички, и действуя ими, точно кусачками, с трудом окоротил ногти, потом собрал с коврика колющиеся обкуски и бросил их в форточку.

Летя в номер своей мечты, он на ходу придумывал сюжет о том, как писательские ногти подобрала промышлявшая в полнолунье ведьма, высыпала в медный котел с кипящими гадостями и превратила Андрея Львовича черт знает во что, скажем, в гуся с кошачьей головой… Возле заветной двери он перевел дух и вообразил, как Наталья Павловна, завидев на пороге химеру, страшно хлопающую крыльями и жутко мяукающую, падает в обморок, а он, нежный Кокотов, подхватывает ее обмякшее тело и бережно несет в постель. Писодей собирался постучать, когда дверь неожиданно открылась: на пороге стояла хозяйка и улыбалась с застенчивостью решившейся женщины.

— Входите, мой рыцарь!

— Как вы догадались?

— Пятнадцать минут уже прошли. А еще мне показалось, кто-то мяукнул.

— Наверное, кошка… — предположил Кокотов, жадно объемля глазами Наталью Павловну.

Она осталась в том же пионерском облике, но успела снять пилотку, бюстгальтер и колготки. Цепкий писательский взор сделал сразу несколько пьянящих открытий. Во-первых, готовясь к свиданью, Обоярова побывала у парикмахера, и красиво остриженные волосы искрились новым диковинным оттенком. Во-вторых, освободясь от стеснения, грудь ее почти не сникла, а соски просвечивали сквозь тонкую блузку, точно вишни, приготовленные к варенью и накрытые марлей от мух. В-третьих, на ее беззащитных голых ногах автор «Беса наготы» увидел выше колен такие чудные ямочки, от которых все в нем тектонически шевельнулось.

— Ну, что же вы встали?! — воскликнула она, будто не понимая, отчего он остолбенел. — Входите же!

2. ГАРАЖНОЕ ВИНО

Номер у нее был в точности такой же, как и у Кокотова: даже в серванте виднелись остатки дулевского сервиза с алыми маками. Это милое, пустяковое, на первый взгляд, совпадение наполнило его сердце предчувствием долгожданного соединения судеб, которое Творец замыслил, возможно, еще в Предвечности, когда, сидя в каком-нибудь торсионном суши-баре, набрасывал на салфетке контуры будущего Мироздания.

— У вас тут очень мило! — пробормотал Андрей Львович, озираясь.

На письменном столе, задвинутом в угол, стояла прислоненная к стене икона Богородицы — не синодальная штамповка и не новомаз какой-нибудь, а судя по ковчежку и темно-охристому письму, XVII век как минимум. Кокотов одно время хотел написать с Мреевым детектив из жизни «потрошителей церквей», собирал материал, читал литературу — и в этом немного разбирался. Под образом вместо лампадки сгрудились без ранжира разноцветные и разнокалиберные флаконы, тюбики, баллончики, коробочки, кисточки, щеточки, щипчики и прочие инструменты красоты. На прикроватной тумбочке веером лежали глянцевые журналы с модельными красотками, похожими друг на друга, как породистые поджарые суки из одного помета, а сверху их придавила Библия в тисненом кожаном переплете с множеством закладок. Но более всего автора «Кандалов страсти» заинтересовали прикнопленные к стенам листы с разноцветными надписями:

Не решаясь спросить, как же это понимать, Кокотов похвалил номер, воздал должное красоте лунных сумерек в окне и уточнил зачем-то, видна ли из этого окна дальняя колоколенка.

— Нет, не видна. Так жалко! — вздохнула Обоярова и спросила: — А вы уже были в Духосошествинском монастыре?

— Не был…

— Как же так, Андрюша? Мы обязательно сходим. Там роскошная настоятельница — мать Харитония. Она раньше была директором книжного магазина. А вам, мой друг, никогда не хотелось уйти в монастырь?

— Не-ет… — удивился Андрей Львович.

— А мне хочется. Часто. Садитесь! — пригласила Наталья Павловна и первая устроилась в продавленном кресле.

Когда бывшая пионерка закидывала одну голую ногу на другую, ему померещилось невероятное, глубоко взволновавшее его основной инстинкт.

— Да-да… сейчас… конечно… — осел в кресле писодей.

— Ну, мы когда-нибудь выпьем? — мило закапризничала Обоярова.

— Да-да… конечно… сейчас…

— Так в чем же дело? Очнитесь, мой рыцарь!

Очнувшись, он обнаружил на журнальном столике бутылку красного вина с блеклой, точно от руки нарисованной этикеткой, два тонконогих бокала, вазу фруктов и деревянную дощечку с разными сырами, испускавшими изысканный смрад. На середину хозяйка поставила фаянсового трубача — фигурка при ярком свете оказалась еще интереснее: можно было рассмотреть выбившийся из-под пилотки золотистый чубчик, округлившиеся от духового усилия щечки и нахмуренные бровки горниста.

— Правда, хорошенький?

— Угу, — согласился писодей и спросил: — Это гаражное вино?

На самом деле его гораздо больше интересовали совсем другие вещи. Первое: смысл и назначение хвалебных плакатиков про мужчин. Второе: померещилось ему невероятное или не померещилось? Впрочем, нет: сначала его интересовало второе, а уж потом первое.

— О да! Это гаражное вино! Откройте же скорей! — Она протянула штопор, не казенный с пластмассовой ручкой, а свой собственный сложный агрегат с никелированными шестеренками и перламутровыми рычажками.

Пока Кокотов занимался бутылкой, Обоярова непринужденно поменяла позу, перезакинув ноги, — и огорченный писодей спохватился, когда она уже обхватила руками голые колени и смотрела на него так, точно он вынимал не обычную затычку из горлышка, а на ее глазах совершал нечто удивительное, непосильное никакому другому мужчине на свете. Пробка вышла легко, и Андрей Львович, гордясь собой, хотел разлить вино в бокалы, но Наталья Павловна с нежным значением остановила его руку.

— Нет-нет, не спешите! Спешить не надо ни в чем! Пусть вино пока подышит…

Они встретились взглядами: глаза бывшей пионерки светились радостной дерзостью женщины, которая уже на все решилась и теперь с веселой бдительностью естествоиспытателя наблюдает, как поведет себя соискатель — обычно или по-особенному? Кокотов понял, что надо стать особенным, и, не сводя взгляд с горниста (чтобы не выдать свой нездоровый интерес к невероятному), спросил значительно: