Эли Люксембург - Юбилейный матч
Хана возилась с Гохой, готовя его на выход. — Своего знаешь? — спросила она меня. — Нет, — сказал я. — Пожали руки друг другу, мои вроде длиннее. Вот и все.
— Тебе с ним попотеть придется. Я видела его на первенстве Вооруженных Сил — рубака и лезет в ближний бой… Ты вот что: держись от него подальше, разведай все. А сильный удар поймаешь — не злись, не теряй голову… Ну, а остальное тебе уже Боря в ринге подскажет. Иди, грейся пока!
И я приступил к разминке.
Минут десять выделывал различные упражнения, каждый раз прибавляя в темно, пока весь организм не стал подчиняться мне, как послушная машина.
Тем временем Хана отправила на ринг Гоху, а Толик сидел на табурете в халате и в перчатках, тоже готовый на выход.
Хана целиком перешла ко мне. Она шутила со мной, отвлекала мои мысли о боя она отлично знала, чего мне надо в эти минуты. Меня, если честно признаться, ни в коем случае нельзя оставлять наедине с мандражом. Воображение может легко свалить меня задолго до боя.
Лоб у тебя сухой, — говорила она. — Таким я тебя не выпущу. Этот молодчик, чего доброго, и головой тяпнет, бровь тебе может посечь. Зачем же из-за ерунды проигрывать? Поди ко мне, я тебе вазелином лицо смажу! И Хана ни на шаг не отходила от меня. И я был очень ей благодарен за это. Она была мне сейчас самым дорогим человеком во всем этом гнусном мире.
В раздевалку влетел Гоха. Он прямо-таки кувыркался от радости.
Что, красавчик, нокаутировал — поняла Хана. — Ага! — Ну, слава Богу, хоть счет размочили. — Поздравляю, Гоха, — сказал я. — Спасибо, и тебе удачи большой!.. Там льет вовсю. Ринг скользкий, как в мыле. Ты канифолью хорошенько натрись!
Хана тут же принесла кусок канифоли и бросила мне под ноги. Я раздавил его, растирая подошвами боксерок. Канифоль быстро превратилась в пыль, захрустев, точно спелая капуста. — А теперь закругляйся! — и Хана запустила хронометр. — Раунд боя с тенью, и баста! Повтори свои длинные серии с обеих рук, а кончай комбинацию крюком справа — коронкой своей…
Потом зашнуровали на мне перчатки, накинули на меня халат. Я сел на табурет, выставил ноги подальше. Расслабленные так, они лучше отдыхали.
Вдруг мы обнаружили, что стоит на стадионе мертвая тишина. Точно все там разом окочурились. — Это Толик, должно быть, выигрывает! — сказал Гоха. — Я выбегу посмотреть! и Хана выскочила из раздевалки.
Раздевалка наша находилась под трибунами, публика сидела как раз над нашими головами. И вдруг забили над нами сотни копыт и раздался жуткий вой.
Влетела в раздевалку Хана. А за ней следом — Бухман и Толик. — Все! заскулил Бухман. — Начинается! — А что случилось, Боря? — Второй нокаут вот что!
Бухман был весь мокрый, со слипшимися волосами. Губы у него вспухли и дергались. Он увидел меня сидящим на табурете. — Готов? Надо идти, идем!
И мы вышли на поле.
Вой стоял сатанинский. Я заткнул уши перчатками, иначе со страху можно было наделать в трусы.
Ринг окружала плотная цепь милиции. Раньше ее не было возле ринга. Они пропустили нас, и мы взошли на помост.
Гоха был прав — ринг был мокрый насквозь! Боксерки так и елозили по брезенту.
В другом углу вынырнул между канатами мой литовец. Рефери взмахнул руками по-птичьи: этот жест означал, что он приглашает нас к себе. Все трое мы обменялись рукопожатиями. Рефери стал нам что-то быстро говорить, но слова его смывало ревом. Он говорил, разумеется, что надо нам биться честно, без запрещенных приемов, что судить нас он будет строго и обоим желает удачи. Словом, все, что надо сказать приличному рефери, а не каналье.
Потом ударили в гонг.
Мы коснулись перчатками, и все на свете перестало меня занимать. Пропал стадион, эти судьи сволочные, эти литовцы на трибунах — все пропало. Остался противник в ринге, и мы занялись своим делом.
Для начала я нанес ему парочку легких ударов по туловищу. Защищая живот, у него опустились руки, и я увидел его открытый подбородок. Он разозлился, поняв свою оплошность и попер на меня апперкотами. Я тут же разорвал дистанцию, улизнув подальше: ноги всегда хорошо выручали меня. Он бросился догонять меня, сломя голову. Тут я вообще увидел у него уйму открытых мест. Сбычив голову, он пошел на меня с обеих рук, бил, точно кувалдами. А потом вошел в клинч и нагло тяпнул меня головой, явно желая посечь мне бровь. И я удрал от кого еще дальше. Да, Хана оказалась права он был очень опасен! Конечно, тяпни он меня так на нормальном ринге, да при обычном рефери — его бы мигом шуганули отсюда за грубое поведение. Но им тут того и надо было — быстрее от меня отделаться, если появится кровь. Все они были тут заодно, и это бесило меня до чертиков. И я решил обыграть его голой техникой, чтоб первый раунд оставить на обои. Для первого раунда это было достаточно. А главное я узнал о нем все, что мне хотелось узнать. Вперед еще было много времени…
В перерыве, подавая мне воздух полотенцем, Бухман мне тихонько шепнул: — На кой чорт нам твоя победа. Поди успокой стадион! — Почему? — удивился я. — Говорят тебе — поди и сделай все шито-крыто.
Минута истекала, я сидел, как пришибленный.
Рефери снова запрыгал вокруг нас. А литовец взял да всыпал мне порцию увесистых апперкотов. А вдобавок — тяпнул-таки головой. Глаз тут же заплыл у меня, в ушах загудели колокола. Ого! удивился я, при подобной прыти мне и проигрывать не надо, он и сам разделает меня запросто. Но нет, я тоже был с капелькой самолюбия. У меня тоже было чуточку гонора. Не мог я ему просто так проиграть. Хорошо, сказал я себе, он получит свою победу. Конечно, получит… Но весь этот сброд на стадионе, и Бухман, и судьи — пусть поймут, что не он у меня выиграл, а я ему проиграл. А это не одно и тоже… Потом я увидел белобрысого: он был страшно воодушевлен удачей с моим глазом, готовил новое нападение. Тогда я сделал ложный выпад в голову, а правой рукой сильно воткнул ему в пузо. И рука вошла туда чуть ли не по самый локоть. Он сразу сник, дыхание было сбито, и весь его белобрысый энтузиазм тоже. Рефери не открыл счета над ним, навалился на меня, отпихивая подальше. Стадион неистовствовал. Я поскользнулся, а литовец появился сбоку и всадил мне в печень сильнейший апперкот, самое лучшее, что у него имелось. Это согнуло меня пополам, в горле тут же появилась пробка. Ее нельзя было ни проглотить, ни выдохнуть… И, точно мешок с дерьмом, я свалился на пол. Сначала я только корчился и всхлипывал, судорожно пытаясь глотнуть воздух, но воздух никак не шел в меня, а потом стал кататься по полу. О, тысячу раз было бы легче схватить мне по челюсти, и спать в нокауте, нежели чувствовать при полном сознании, как играют в животе десятки ножей… На счете семь спазмы немного отпустили, и я глотнул наконец воздух. Тут я увидел Бухмана. Он делал мне жесты, которых я не понимал. И вдруг дошло: он приказывал мне оставаться на полу, не вставать! На полу я ему очень нравился. Я нравился сейчас всем на свете, только не самому себе. Нет, я должен был встать! Я не мог доставить им удовольствие, валяясь на этом мокром, грязном брезенте! Я бы в жизни себе не простил этого. И встал. Это было очень трудно… Литовец сразу оседлал меня, чтобы разом прикончить. Тогда я поднял плечи повыше, а расквашенный живот перекрыл локтями обложился со всех сторон глухой защитой. Он мог бить меня сколько угодно. Тут важно было не податься панике, и ничего ему не открыть… Итак, я лежал на его кулаках: со стороны казалось, что он обрабатывает чучело. Наконец он стал уставать. Он отлип от меня, полагая, что я тут же рухну. Я согнулся пониже, в стойке крауч и пошел вперед с легкими ударами. А он был изнеможен после такой атаки и не сразу понял мой маневр. Вот он оказался в углу. И я выпрямился. Он тронул спиной канаты и испугался, что некуда отступать. Канаты впились ему в спину — а я еще ждал. Он бросился вперед, и мой правый крюк — последняя моя надежда — не подкачал… Литовец стал валиться назад, голова его тюкнулась о верхний канат, потом по двум нижним… И все было кончено
Наступила сразу тишина на стадионе. А ужасу в ней было больше, чем в самом сатанинском вое.
Я так и остался стоять над ним. Слышалось, как капли дождя бьют по коже моих перчаток. Мне стало жалко его: откуда мне было знать, что у него такая стеклянная челюсть? Я хотел сказать это Бухману и направился в свой угол. Бухмана в нашем углу не оказалось. Он прятался внизу, в куче милиции.
Ко мне подошел рефери и вскинул вверх мою руку. Мне полагалось еще пойти к противнику и пожать ему руку, таков этикет в нашем деле. Мой литовец стоял уже на ногах, держась руками за канаты. Он был слаб и его качало. Я положил руку ему на плечо: он обернулся. Я увидел, какие у него пустые глаза. До жути пустые: он не помнил меня.
Со всех сторон публика пошла к рингу. По всему стадиону слышались утиные крики отдираемых досок — люди вооружались чем попало.
Молоденький лейтенант милиции, стоявший у лесенки на помост, отстегнул кобуру и вытащил вороненую, очень интересную штуку. — Уберите немедленно! Зачем вы это делаете — закричал Бухман.
