Хулио Кортасар - Желтый цветок
Впрочем, давайте лучше еще пропустим по рюмочке.
Затем, поскольку я молчал, мой собеседник продолжал рассказывать, что все его мысли стали вертеться исключительно вокруг Люка, вокруг его судьбы. Мать готовила сына в школу искусств и ремесел, чтобы потом он смог проложить свою скромную дорогу в жизнь, как она сказала, однако эта дорога уже была протоптана, и именно он, молчавший из страха прослыть спятившим и быть навечно разлученным с Люком, мог бы сказать матери и дяде, что все бесполезно: что бы они ни сделали, результат будет один и тот же — унижения, жалкая рутина, безликие годы, неудачи, разъедающие душу, как моль — одежду, убежище в горьком одиночестве — в одном из бистро квартала. Но всего хуже — не судьба Люка, а то, что Люк в свою очередь умрет, а другой человек повторит путь Люка и свой собственный путь до конца, чтобы уже другой человек в свою очередь вклинился в это колесо. К Люку он свой интерес почти утратил. Ночами, в часы бессонницы, он уносился в мыслях еще дальше — уже к другому Люку, к другим, которые, может быть, будут называться Робер, или Клод, или Мишель, проецируя в бесконечность свою теорию жалких неудачников, повторяющих свой путь, даже не зная этого, убежденных в своей свободе и свободе воли.
Для моего собеседника на дне стакана была грусть, и ничем нельзя было ему помочь.
— Надо мной потешаются, когда я им говорю, что Люк умер несколько месяцев спустя. Они все — придурки, и им не понять, что… Да-да, не смотрите на меня такими глазами. Он умер несколько месяцев спустя: началось все чем-то похожим на бронхит, в этом возрасте у меня тоже было воспаление печени. Меня сразу же положили в больницу, а мать Люка настаивала на лечении в домашних условиях, я приходил почти каждый день, а иногда приводил с собой и племянника, чтобы он поиграл с Люком. В этом доме царила такая нищета, что любые мои визиты были как утешение, что бы я ни приносил: селедку или абрикосовый пирог. После того как я рассказал об одной аптеке, где мне отпускают со специальной скидкой, они привыкли к тому, что я взял на себя покупку лекарств.
В конце концов мне отвели роль санитара при мальчике, а теперь вот вы можете понять, что это значит в подобном доме, куда врачи заглядывают без большого интереса, никто не обращает внимания, полностью ли симптомы совпадают с первичным диагнозом… Почему вы так на меня смотрите? Я сказал что-то не то?
Нет, все было верно, особенно если принять во внимание количество выпитого им вина. Наоборот, если абстрагироваться от ее ужасной сути, то смерть Люка доказывала, что любой человек, в зависимости от своего воображения, может начать свои фантазии в девяносто пятом автобусе и закончить их у постели молчаливо умирающего ребенка. Чтобы его успокоить, я ему это и сказал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой и потом вновь заговорил.
— Ладно, оставайтесь при своем мнении. Но истина в том, что за эти недели после похорон я впервые испытал нечто похожее на счастье. Я еще при всяком удобном случае наносил визиты матери Люка, приносил ей какой-нибудь пакет галет, но ни она, ни этот дом меня уже не интересовали, я будто был захлестнут чудесной уверенностью, что именно я являюсь первым смертным и чувствую, как моя жизнь убывает день за днем, рюмка за рюмкой и в конечном итоге, наверное, где-то и в какой-то час закончится, повторив до последней точки судьбу какого-нибудь незнакомца, умершего поди знай где и когда, но я, видимо, умру по-настоящему, без вмешательства какого-нибудь Люка в этот круговорот, чтобы бестолково повторить бестолковую жизнь.
Постарайтесь постичь всю эту глубину, старина, и позавидуйте мне в таком счастье, пока оно продолжается.
Но, видимо, оно не продолжилось. Бистро и дешевое вино — тому доказательство, равно как и эти с лихорадочным блеском глаза, источающие жар, который исходит не от тела. И тем не менее он живет уже несколько месяцев, смакуя каждый миг своей будничной посредственности, семейного краха, личного крушения в свои пятьдесят лет, в непоколебимой уверенности своей неизбежной смертности.
Однажды вечером, проходя через Люксембургский сад, он увидел цветок.
— У самого края клумбы рос какой-то желтый цветок. Я остановился прикурить; отвлекшись чем-то, взглянул на цветок: было такое чувство, что и цветок как будто глядел на меня. Такие контакты иногда… Вы знаете, любой может их почувствовать: это называют красотой. Вот именно, цветок был красив, это был прекрасный цветок. А я — приговорен, я умру однажды и навсегда. Цветок был прекрасен; для будущих людей всегда будут цветы. Внезапно я постиг небытие: я назвал бы это покоем, окончанием цепи. Я умру, а Люк уже умер, больше не будет цветка для таких, как мы, ничего не будет, абсолютно ничего не будет, небытие именно и было вечным отсутствием цветка. Зажженная спичка обожгла мне пальцы. На площади я вскочил в какой-то автобус, который куда-то шел, и принялся смотреть, беспорядочно смотреть на все, что было на улице, и на все, что в автобусе. Когда мы доехали до конечной остановки, я вышел и сел в другой, пригородный автобус. Весь вечер, до наступления ночи, я менял автобусы, и мысли мои были о цветке и Люке: среди пассажиров я искал кого-нибудь, похожего на Люка, кого-нибудь, похожего на меня или на Люка, кого-нибудь, кто мог бы быть другим я, кого-нибудь, чтобы смотреть на него, зная, что это — я, а затем позволить ему уйти, не сказав ни слова, почти защищая его, для того чтобы он мог продолжать жить своей бестолковой жизнью своей дурацкой неудавшейся жизнью, идущей к другой дурацкой и неудавшейся жизни к другой дурацкой и неудавшейся жизни к другой…
Я расплатился.
Примечания
1
Камбронн — улица в Париже. Названа в честь французского военного деятеля, генерала Пьера Камбронна (1770—1842). Вероятно, если учесть, что далее в рассказе упоминается Наполеон, название улицы выбрано Кортасаром не случайно. В битве при Ватерлоо генерал Камбронн командовал Старой наполеоновской гвардией. По преданию, на предложение англичан сдаться Камбронн ответил: «Гвардия умирает, но не сдается».
