Хулио Кортасар - Фазы Северо

Я решил не оставаться в спальне, поскольку Северо должны были помыть, и уже кто-то говорил о бутылке грапы в кухне, удивительно, как в подобных случаях резкое возвращение к нормальной действительности, какое-нибудь высказывание вроде этого, заставляет нас прийти в себя и даже немного разочаровывает. Я последовал за Игнасио, который знал все углы в доме, и мы с Малышом и старшим сыном Северо взялись за грапу. Мой брат Карлос лежал на скамейке и курил, свесив голову и глубоко затягиваясь; я принес ему рюмку, и он осушил ее залпом. Малыш Пессоа уговаривал Мануэлиту тоже выпить рюмочку и даже говорил ей что-то про кино и скачки; я опрокидывал в себя одну рюмку за другой, не желая думать ни о чем, пока не почувствовал, что больше не выдержу, и тогда я стал искать Игнасио, который, казалось, только меня и ждал, скрестив руки на груди.

— Если бы последний мотылек не нашел бы… — начал я.

Игнасио отрицательно покачал головой. Спрашивать, конечно, ни о чем не надо было; по крайней мере в этот момент не надо было спрашивать ни о чем; не знаю, все ли я понял, но у меня было такое ощущение, будто внутри меня какая-то пустота, и в этот закоулок памяти, похожий на полый склеп, что-то медленно просачивается и стекает каплями. В отрицании Игнасио (хоть и издалека, но мне показалось, что Малыш Пессоа тоже отрицательно качал головой и что Мануэлита смотрела на нас испуганно, будучи слишком робкой, дабы что-нибудь отрицать) было что-то от временной остановки работы разума, от нежелания идти дальше; все достигло своего абсолюта, все стало таким, каково оно есть. Но вот мы уже могли продолжать, и когда жена Северо вошла в кухню и уведомила нас, что Северо готов объявить числа, мы оставили недопитые рюмки и поспешили в спальню, сначала Мануэлита, Малыш и я, потом Игнасио, а позади мой брат Карлос, который всегда и всюду опаздывает.

Родственники уже заполонили спальню, так что протиснуться туда можно было с трудом. Мне удалось войти (зажженная газовая лампа стояла на полу, рядом с кроватью, но и люстра тоже была зажжена) в тот момент, когда Северо встал, засунул руки в карманы пижамы и, глядя на своего старшего сына, сказал «6», потом, глядя на жену, сказал «20», а глядя на Игнасио, сказал «23», спокойным голосом, тихо и неторопливо. Своей сестре он сказал «16», младшему сыну «28», остальным родственникам он тоже называл большие числа, пока не дошла очередь до меня — мне он сказал «2», и я почувствовал, как Малыш искоса взглянул на меня и сжал губы в ожидании своей очереди. Но Северо продолжал называть числа прочим своим родственникам и друзьям, почти всегда выше «5», и ни разу не повторился. Почти в самом конце он назвал Малышу цифру «14», и Малыш открыл рот и весь затрепетал, будто в лицо ему дунул сильный ветер, а потом стал потирать руки, но вдруг устыдился и спрятал их в карманы брюк как раз в тот момент, когда Северо называл цифру «1» какой-то женщине с покрасневшим лицом, кажется, дальней родственнице, которая пришла одна и почти ни с кем за все это время не разговаривала, и тогда Игнасио с Малышом переглянулись, а Мануэлита схватилась за дверной косяк, и мне показалось, она дрожит и едва сдерживается, чтобы не закричать. Остальные уже не слушали свои числа, Северо продолжал их называть, но все уже снова разговаривали, даже Мануэлита, которая овладела собой и сделала пару шагов вперед, но когда она получила число «9», уже никто этим не озаботился, и числа закончились вакантными цифрами «24» и «12», которых удостоился кто-то из родственников и мой брат Карлос; сам Северо выглядел уже не таким сосредоточенным и с последним числом откинулся на спину, позволив жене накинуть на себя одеяло, и закрыл глаза, словно ничто его больше не интересовало и он забыл обо всем.

— Это всегда вопрос времени, — сказал мне Игнасио, когда мы вышли из спальни. — Числа сами по себе ничего не значат, че.

— Ты так думаешь? — спросил я, выпив залпом рюмку, которую мне принес Малыш.

— Это же ясно, че, — сказал Игнасио. — Ты учти, между «1» и «2» могут пройти годы, десять или двадцать, а может, и больше.

— Конечно, — поддержал его Малыш. — На твоем месте я бы и расстраиваться не стал.

Я подумал, ведь он принес мне выпить, хотя никто его об этом не просил, сам пошел в кухню, себя не пожалел, проталкиваясь сквозь толпу. Ему было назначено «14», Игнасио — «23».

— При счете все дело в часах, — сказал мой брат Карлос, который подошел ко мне и положил руку мне на плечо. — Не стоит слишком в это углубляться, хотя, наверное, это что-нибудь да значит. Если твои часы отстают…

— Дополнительное преимущество, — сказал Малыш и взял у меня из рук пустую рюмку, словно боялся, что я уроню ее на пол.

Мы стояли в коридоре рядом со спальней и потому вошли одними из первых, когда старший сын Северо вышел и сказал, что начинается фаза часов. Лицо Северо показалось мне вдруг изнуренным, однако жена только что закончила его причесывать и он снова благоухал одеколоном, а это всегда вызывает доверие. Мой брат, Игнасио и Малыш окружили меня, словно хотели поддержать, но никто не интересовался родственницей, которая получила число «1» и которая стояла в ногах кровати, и лицо ее было красным более чем всегда, а губы и веки дрожали. Даже не взглянув в ее сторону, Северо велел своему младшему сыну перевести часы вперед, но мальчишка не понял и засмеялся, тогда мать взяла его за руку и сняла у него с руки часы. Мы знали, что это чисто символический жест, достаточно было просто передвинуть стрелки вперед или назад, не беря во внимание, который был час на самом деле, ведь когда мы выйдем из комнаты, мы снова поставим на часах соответствующее время. Некоторым уже было назначено перевести стрелки, кому вперед, кому назад, Северо давал указания почти механически, почти безразлично; мой брат впился мне пальцами в плечо; на этот раз я был благодарен ему за поддержку, думая отом, что Малыш прав и что у меня может быть дополнительное преимущество, но уверенности ни у кого не было; родственнице с красным лицом было дано указание перевести стрелки назад, и бедняжка вытирала слезы благодарности, в конечном итоге, возможно, совершенно бесполезные, а потом вышла в патио, чтобы успокоить нервы среди горшков с цветами; чуть позднее мы слышим что-то похожее на плач из кухни, где снова принимаемся за рюмки с грапой и поздравляем Игнасио и моего брата.

— Скоро наступит сон, — сказала нам Мануэлита. — Мама послала сказать, чтобы вы приготовились.

Что там особенно готовиться, мы тихо вернулись в спальню — сказывалась ночная усталость; скоро рассветет и начнется обычный день, почти всех ждала работа, которая начиналась в девять или в половине десятого; вдруг резко похолодало, ледяной ветер из патио проник в гостиную, но воздух спальни казался нагретым от света и множества людей, почти никто не разговаривал, все только оглядывались в поисках места, где встать, и наконец, затушив последние окурки, присутствующие разместились вокруг кровати. Жена Северо сидела на постели, поправляя подушки, но вскоре встала и осталась стоять в головах кровати; Северо смотрел вверх, не замечая нас, он смотрел на зажженную люстру, не мигая, сложив руки на животе, неподвижный и безразличный ко всему, он смотрел, не мигая, на зажженную люстру, и тогда Мануэлита приблизилась к самому краю кровати, и мы все увидели у нее в руках носовой платок с завязанными в уголках монетками. Оставалось только ждать, потея от спертого нагретого воздуха, вдыхая, благодарение Богу, запах одеколона и думая о той минуте, когда мы сможем наконец выйти из дома, закурить и поговорить, может быть, обсудить, а может, и нет, все то, что произошло ночью, скорее всего нет но закурить непременно, а потом затеряться на улицах. Когда Северо начал медленно смежать веки и отражение зажженной люстры стало постепенно гаснуть у него в глазах, я почувствовал, как Малыш Пессоа прерывисто дышит мне в ухо. И тут произошла какая-то перемена, будто что-то отпустило, я почувствовал, что мы все вдруг перестали быть единым телом со множеством рук, ног и голов, словно распались, и я понял, что наступает конечная фаза, начинается сон Северо, и когда Мануэлита склонилась над отцом и покрыла ему лицо носовым платком, аккуратно расположив уголки с монетками с четырех сторон, так чтобы не было ни складочки и было бы закрытым все лицо, мы все подавили единый вздох, который рвался из груди, и почувствовали себя так, словно этот носовой платок закрыл лицо каждому из нас.

— Теперь он будет спать, — сказала жена Северо. — Он уже спит, смотрите.

Кто-то из братьев Северо приложил палец к его губам, но необходимости в этом не было, никто и так не произнес ни слова, и мы на цыпочках стали продвигаться к дверям, прижавшись друг к другу, чтобы меньше шуметь. Кое-кто то и дело оглядывался и смотрел на платок, покрывавший лицо Северо, словно желая убедиться, что тот спит. Я почувствовал прикосновение чьих-то жестких курчавых волос к моей правой руке, это был младший сын Северо, которого кто-то из родственников держал около себя, чтобы мальчишка не болтал и не ерзал, и который теперь оказался рядом со мной, он думал, что это какая-то игра, и тоже шел на цыпочках, вопросительно глядя на меня снизу слипающимися от сна глазами. Я погладил его по подбородку и щекам и, прижав к себе, вывел в гостиную, а потом в патио, где Игнасио и Малыш уже доставали пачку сигарет; серенький рассвет и петух в глубине двора вернули каждого из нас к обычной жизни, к будущему, которое уже было определено в холоде этого предрассветного утра, такого потрясающе прекрасного. Я подумал, что жена Северо и Мануэлита (а возможно, братья и старший сын) остались в доме и сторожат сон Северо, однако мы уже шли по улице, оставив позади и кухню, и патио.