Александр Лурье - Баллада о дороге
Но вот исчезают колесницы войны на новой Трассе. Исчезают и бравые солдаты, вроде их и не было, и только дети, круглоголовые крепенькие малыши, играют под бесконечной моросью остатками отцовской амуниции. Машины так часто мельтешат, что люди стараются поменьше выходить на улицу. Строятся воздушные и подземные переходы, один из них даже зависает над залысинами Императора. Громыхают изукрашенные рекламой фургоны: «Только у нас! Перевозка Лучшего в Мире Воздуха Туда и Обратно!!!» Влажный воздух Города везут на Взморье в красивых консервных банках, а взамен присылают пряный воздух моря. Все продается и все покупается; крылья легконогого бога задевают носы горожан и приносят новые, жирные запахи, ворвавшиеся в Город вместе с гудками и смогом. Изумленному глазу всюду мерещатся ассигнации, жирная морось отливает золотом и серебром в отблесках реклам. Водопады золота проливаются на Город, реками растекаются по площадям и бульварам, ручейки нехотя затекают в домишки горожан и только теперь видно, что это — всего лишь привычная влага, щедро приправленная мазутом. И в трясущихся от вибрации, провонявших бензином комнатушках, горожане — скорее уже по привычке — строчат письма. Должны же быть какие-то справедливость и человечность?!
И впрямь — приезжают комиссии, чиновники, сенаторы, делегаты, депутаты и парламентарии. Мерцая прозрачно-честными, по-доброму умными глазами, они обильно кормятся, уединяются в уютных кабинетиках с очаровательными хозяюшками (это уже не считается предосудительным) и уезжают, ласково улыбаясь и всенепременно обещая, клянясь с божбой. На их улыбку не влияют ни возраст, ни образование, ни партийность.
Действительно, где-то высоко что-то мощно шевелится и в Город являются строители. Они мимоходом сносят добрый десяток зданий, и, не взирая на уговоры, подношения и многочисленные пикники, расширяют Трассу, точнее — Магистраль.
Тротуары почти исчезают и становятся исторической редкостью, будто памятником архитектуры. Процесс тайной покупки автомобилей становится явным. Каждый покупает машину по своему вкусу и вскоре усмиренные чудовища довольно поблескивают в стойлах, отмытыми моросью покатыми боками. Но и по Магистрали со временем автомобили начинают перетекать сплошной сверкающей змеей — и ее снова расширяют.
От исторического центра остается только памятник Императору. Вскоре горожане выясняют, что жить в вагончиках на колесах значительно удобнее и дешевле, чем в своем домике, за который к тому же предлагают солидную сумму. Жаль только, что исчезли кондитерская и пивнушка, да в них и так никто не ходит — телевизоры и холодильники есть теперь у всех. До соседнего городка быстрее доедешь, чем дорогу перейдешь, нет уже ни магазина, ни почты, ни ратуши — только трейлеры толпятся у копыт императорского мерина. Извне Город гигантским спрутом охватывает автомобильная развязка — „цветок клевера“. Внуки и правнуки старожилов в тесных, душных коморках потягивают эрзац-кофе с эрзац-эклерами, вспоминают о взбитых сливках с цукатами, шоколадом и бог знает чем еще. Они пишут письма (это уже традиция) — премьер-министру, президенту, господам советникам, отцам Церкви, Дьяволу… И вот письма дописаны, конверты заклеены и трейлеры, фыркая, тронулись, застоявшимся стадом — сначала вразвалку, а затем все быстрее и быстрее по направлению к почте. За ними волочатся обрывки бумаги — никогда они сюда не вернутся, просто не найдут родных истоков. Выдавленные мускулистым серым спрутом, они исчезают за горизонтом — Город умер, и лишь Император бесстрастно взирает меж ушей мерина на тщету жалких людишек под плотным покрывалом мороси и смога…“
„Господи! Что же это я пишу?! " — испугался он. — „Кто же это напечатает, кто это прочтет и что поймет? Да и почему я должен думать о них?! О себе надо думать — как жить, на что жить… И писать надо с оптимизмом, с верой в будущее, а будет оно или не будет, меня не касается. Сюжет неплох и его нужно только доработать“. Он собрал поспешно-воровато смятые в пепельнице листки, расправил их и, найдя нужное место, продолжил:
„И когда горожане поутру выглядывают, чтобы вдохнуть утреннюю порцию мороси и тумана, раздается крик всеобщего негодования — по значительно расширенной Дороге, скорее Шоссе, с умопомрачительной скоростью проносятся авто.
Ну нет — так дальше не пойдет. Уже на следующее утро из узких готических окошек на серые щупальца спрута, содрогающиеся в бессильном негодовании, летят горшки и скамьи, выкатываются бочки и выкорчевываются фонари. Впервые за долгое время горожане объединены совместным делом. Баррикады растут, и спрут лишь дергается в агонии, оглушенный гудками разъяренных авто, пытающихся прорваться по отсеченным щупальцам.
Содрогающийся в конвульсиях спрут пытается сопротивляться. Но кучку смельчаков, пытающихся разобрать завалы, встречают залпом из дробовиков. Жаканы сверлят — пока — только воздух. Под покровом ночи баррикады укрепляются. Когда влажное полотенце рассвета протирает укрепления горожан, машин в тупиках становится значительно меньше. Под торжественную дробь дождя они покидают Город.
Проходит еще день — и в городе не остается ни одного авто. Сумасшедше-факельно вспыхивает праздник. Бешеная пляска под дождем в желтых конусах света от старинных фонарей, громогласные тосты и пламенные брудершафты. Столетние вина текут по безжизненному телу спрута. Песни, танцы, жаркие объятия затягиваются до утра.
А утром кустарник хищно взламывает пиками ростков труп поверженного чудовища и еще сильнее оплетают Город вьюнки. Из секретных, им одним известных закоулков выходят гордые длиннохвостые куры и, развязно кудахтая, лениво пасутся у подножия памятника Императору. Народ потянулся в пивную, „соль земли“ — в кондитерскую; и ничто не напоминает о недавнем прошлом.
Мелкий унылый дождь стекает по островерхим крышам Города, уныло ласкает багровые черепичные щеки…“
„Нет, черт возьми! Это тоже не пойдет… Где благотворное влияние Прогресса?! Где вера в будущее, светлое и счастливое, а?!! Снова безысходность… Что скажут в редакции? А Инспекция?… Нет, если хочешь печататься, пиши как надо, а не как хочешь. К чертям вдохновение и логику! " — он раскурил трубку, заварил свежий кофе и снова сел за письменный стол. Внимательно рассмотрев исписанные листки, он отобрал несколько из них и продолжил:
„Внуки и правнуки старожилов в тесных, душных каморках потягивают эрзац-кофе с эрзац-эклерами, вспоминают под неумолчную дробь дождя о взбитых сливках с цукатами, шоколадом и бог знает чем еще…
Однажды в их жиреющих без движения мозгах рождается идея; она приходит сразу и ко всем. Покачивая двойными подбородками и растрясывая жирные телеса, горожане начинают суетиться около своих трейлеров и автомобилей. Повальное увлечение стариной приобретает эпидемический характер. Кто тащит старинный торшер с рюшами, кто альбом с древними открытками. Все шепчутся под дробным дождиком, шушукаются, перемигиваются, закупают припасы.
И вот, в заранее обусловленный час машины трогаются, оставляя за собой шлейфы дыма, обрывки бумаги и корней. Слитной группой машины выдавливаются из серо-мускулистого тела спрута, стремясь к горизонту под пристальным взглядом разгневанного Императора. Вдруг о нем кто-то вспоминает, прицепы возвращаются и теперь памятник едет в общей колонне. Они мчатся, мчатся через моря и океаны, границы и континенты. Широко раскрытые глаза Императора с изумлением смотрят в лица белых, черных, желтых…
… Но вот Магистраль заканчивается. Глазам переселенцев открылась бескрайняя вересковая пустошь, влажная как губка от непрерывно стекающих с неба струй дождя. С наслаждением горожане обустраивают местность — на гранитный постамент водружают памятник Императору. По старинным книгам и рисункам восстанавливают дома и сады. С любовью возобновляют пивную и кондитерскую (находят даже отдаленных родственников старых хозяев), разводят кур с метровыми пышными хвостами, а отдыхая, наслаждаются столь долгожданными взбитыми сливками. Быт восстанавливается по дневникам и воспоминаниям. Жизнь налаживается, медленно и неохотно возвращаясь в старое, забытое русло. Казалось, ничего не было, ничего и не будет — история вроде никогда и не прерывалась. На ежегодных фестивалях горожане сжигают чучело Прогресса и язвительно издеваются над ним…
Все извечно…
…И вот появляется совершенно безобидный инженер чахоточного вида во главе кучки усатых, рукастых мордоворотов с рейками и теодолитами…“
„Проклятье! Чертов сюжет! Ничего не поделаешь…“ — он подошел к окну, отдернул штору и распахнул раму. Тусклый день сочился из-под пресса облаков, льющих скупые бесконечные слезы над городом. Тяжелые капли мерно падали на краснощекие крыши. Бронзовый Император настороженно смотрел в глаза писателя. Писатель вдохнул прелый воздух, захлопнул и зашторил окно и снова сел за стол. Заструились резвые фразы:
