Анастасия Чеховская - Такая, блин, эвтаназия
Писать почему-то не хотелось. Я маялась перед монитором, а через полчаса позвонила женщина из бабкиной деревни и сказала, что Антонине Филипповне в пятницу стало плохо с сердцем, и она умерла до прихода фельдшера, но перед смертью повторяла, что ее не забыли. Женщина с аппетитом расписывала похороны, как убивался дед, как давали телеграмму детям, как долго ехали на кладбище, потому что тракторист запил, и дороги не чищены. Упомянула, что Антонина Филипповна умерла с улыбкой. Про улыбку, думаю, женщина врала. А вот, что бабка, которая считала себя брошенной даже собственными детьми, скончалась от счастливого стресса, это был факт. Тетенька это не отрицала. Она любила, чтоб было интересно, да и вообще, ей платили за новости, и она старалась не перечить.
— Вы уж напишите, — попросила она. — Все-таки Антонина Филипповна думала о вас. Перед смертью.
— Обязательно, — пообещала я и положила трубку.
«Глупость какая-то», — подумалось вдруг. Во рту стало противно, захотелось на воздух.
Пошла к редактору. Тот сразу отложил шоколадку. Помолчал, выдерживая скорбную паузу, поскреб что-то в бороде.
— Плохо, — наконец, сказал он. — Деньги на бензин потратили, темы не будет. Что я буду ставить в толстушку? Придется тебе голой сняться.
Это была его любимая шутка, предполагалось, что она вызывает жгучий стыд и желание совершить немедленный трудовой подвиг.
— Сам туда голый снимайся, будешь пользоваться бешеным спросом, — психанула я и ушла. Жаль двери у него не было, я бы хлопнула.
Через пять минут он приперся в мою комнату с шоколадкой и сладким выражением лица.
— Прости, малыш, — сказал он, протягивая недоеденную плитку. — Я не знал, что ты примешь это так близко к сердцу…
Все он знал. И то, что я про него думаю, и то, что ненавижу замурзанное слово «малыш». Малышом зовут мелких собак и особенно глупых любовниц. Хуже него только «цыпка» и «пуся». Я выдавила улыбку примирения:
— Хорошо, Гришенька, что ты меня понимаешь.
Его передернуло: начальник, которого держат лишь потому, что нет другого, обладает обостренным самолюбием и терпеть не может уменьшительно-ласкательное сюсюканье.
— А у тебя есть еще что-то? — почти застенчиво поинтересовался он.
— Да, Гришенька, конечно, Гришенька, у меня есть еще одна тема. И там точно никто не умрет до следующего номера, потому что уже все умерли, тема архивная, но нам покатит… — мурлыкала я. Утютю, мой сладкий, и тебя вылечат…
Мы расстались, восторженно глядя друг на друга. Он отправился аськаться с бабами, жалуясь на хамку-подчиненную. А я полезла в свою болталку, где веселые, вечно похмельные админы, икая с утра вчерашним пивом, растормошили и успокоили, как могут успокаивать люди, у которых все проблемы связаны только с железом.
— Да, не повезло, — сказал один.
— Такая вот, блин, эвтаназия получилась, — посочувствовал другой.
Третий послал десять поцелуйных смайликов и ушел ломать врагам сервер. В общем, понимание я встретила.
Я звонила еще несколько раз в эту деревню. И каждый раз нарывалась на слова благодарности. Местный народец свято верил, что я вот-вот напишу про старушку что-то доброе и поэтическое, все ждали газету и рассказывали про одинокого глухонемого деда, а у меня язык не поворачивался сказать им, что Антонина Филипповна поторопилась с собственными похоронами. Умри она дня на три позже, лучше (Господи, прости) в субботу, после выхода номера, глядишь, и зашевелились бы районные чиновники, для которых такие слезливые статьи хуже выстрела в сердце.
Шли дни, начальник ставить материал про покойницу не желал, и в деревню я звонить перестала. Здраво поразмыслив, пришла к выводу, что для Антонины Филипповны такая смерть была самой счастливой из всех возможных. А то, что из-за меня… Ну, значит так надо.
Через тридцать семь дней после злополучного понедельника было Рождество Христово, и я должна была писать репортаж на вторую полосу. Полночи мы простояли в душной, нарядно украшенной церкви, где свечные бабки шикали на красномордых бандитов: «Шапку-то сыми, чучело огородное». Бандиты послушно «сымали» кожаные кепки, подставляли бритые макушки под белый дым кадильницы. И фотограф снимал Владыку, простирающего над гудящей паствой золоченый крест.
Седьмого января я проснулась счастливая и спокойная. За окном заходилась веселым лаем соседская собака. Смеялись дети, выбегая из подъезда. Взрослые, деловито прижимая кульки со съестным, топали в гости по свежевыпавшему снегу. Я вставала на цыпочки на ледяном полу и смотрела на залитую солнцем улицу, точно зная, что все в мире хорошо: и погода, и люди, и мое настроение. Да и та душа, что, прощалась сегодня с заброшенной деревней, должно быть, была счастлива. И, торопясь на праздник, спешила обойти напоследок все свои любимые места.
