Сергей Смирнов - Изгой и язык
Когда клубы пыли рассеялись, оказалось, что труба лежит поперек пустыря, почти целехонькая, только в трещинах: всё-таки крепкая кладка не выдержала.
Ну, и лежала эта труба на пустыре неделю, а то и больше. Она была раструбом — внизу широкая, а к горловине совсем узкая, только собаке пролезть. Но некоторые мальчишки ухитрялись пробежать по всей трубе и выползти с узкого конца. Внутри труба была вся в саже и копоти, так что мальчишки вылезали чумазые, как негры в кино про капитана Гранта. Ну, и Вите стало завидно: почему другие могут, а он — нет? Вон, даже Староверкины, все восемь, через эту трубу пробежали. А старшие — вон какие здоровые! Как они ухитрялись в узкий конец пролезть? И младшие не испугались. Хотя всем им потом досталось: отец Староверкин целый вечер гонялся за черными, как уголь, сыновьями вокруг домов, размахивая каким-то дрыном, и, по обыкновению, жутко матерясь.
И однажды рано утром, когда возле развалин кочегарки никого не было (чтобы, в случае, если не получиться, никто не засмеял), Витя решился. С отчаянно колотящимся сердцем он перебежал через пустую дорогу, перебрался через груды битого кирпича, и оказался возле трубы. Солнце только-только показалось над степью, и было еще холодновато. Витя заглянул в черную дыру и поежился. Но не от холода. Отсюда казалось, что труба бесконечна: малюсенькое пятнышко света мерцало далеко-далеко. Витя поглядел по сторонам. Никто его здесь не видел. Хотя на невидимой отсюда дороге уже проехала ранняя машина, и где-то в Тэнтеке — это район такой, по другую сторону от кочегарки; он был застроен одноэтажными домами, утопавшими в зелени, — там жили почти одни немцы и еще корейцы, — хлопали двери и слышались приглушенные голоса.
Витя поглядел на солнце. Оно становилось всё горячее. Скоро станет совсем жарко, и в трубе, наверное, будет настоящее пекло. И, вдруг решившись, Витя шагнул в неровный, с обломанными краями черный проем.
В трубе было гораздо страшнее, чем Вите казалось. Во-первых, она внутри вся была покрыта толстенным слоем липкой черной гадости, так что Витя скользил, и чтобы не упасть, хватался руками за стены, но руки тоже попадали в липкое, и Витя чуть не упал, — припустил шибче. А во-вторых, здесь жутко воняло, и почти совсем нечем было дышать.
Витя бежал и бежал, скользя, как на коньках. И все-таки упал. Вскочил и снова понесся вперёд, к маячившему огоньку. Но огонек всё никак не приближался. Витя обернулся — и похолодел: дыра, в которую он вошёл, теперь тоже казалась маленьким пятнышком света. Ему захотелось тут же повернуться и бежать обратно. Он постоял секунду-другую. И вдруг вспомнил чумазое радостное лицо Лариски — девочки из соседнего подъезда, — когда она выползла из узкого конца трубы. Хотя мальчишки, собравшиеся у трубы, уверяли, что девчонке такое никогда не проделать. А Лариска проделала!
Витя перевел дух и, чувствуя, как то пригасает, то вновь вспыхивает в груди паника, понёсся к далекому огоньку уже без остановок и с такой скоростью, что огонек вдруг превратился в большое пятно, а бежать стало невозможно: труба сузилась. Витя сначала шел, нагибаясь, потом и вовсе присел на корточки. Сердце выскакивало из груди: он вдруг подумал, что вот-вот застрянет в этой липкой вонючей трубе. Насмерть застрянет. И его будут искать долго-долго, потому, что он никому не сказал, что решил пройти сквозь трубу.
Последние метры он полз. Пот мешал ему смотреть и ел глаза, и сажа, вдруг ставшая лохматой, как вата, тоже лезла в глаза и в нос. Но выход был близко. Теперь уже совсем близко. Еще немного, — и Витя ужом проскользнул сквозь горловину, и вывалился на землю. Он тут же вскочил, счастливо озираясь и еще не веря самому себе. Вокруг ослепительно сияло солнце, под ветерком на краю пустыря шевелился ковыль, и всё было так здорово, так прекрасно, что Витя даже не понял, когда кто-то над самым ухом рявкнул:
— Эт-то что еще тут за кочегар?
Чьи-то сильные пальцы больно схватили Витю за ухо. Сквозь слезы и черную паутину на бровях и ресницах Витя разглядел старика в брезентовом плаще. Этот старик, кажется, работал на старой кочегарке, а теперь, вроде, сторожил её по ночам. Хотя зачем их сторожить, эти развалины?
— Ты чего тут творишь, а? — крикнул старик, еще больнее выворачивая ухо.
— Я п-по т-т-тру-уббе... — ответил Витя через силу.
Тут старик разглядел Витю получше и сразу же отпустил ухо: пальцы у него тоже стали черными и липкими.
— Тьфу ты, напасть! Ишо герой один, то Терешкову суды запускали, теперь Попович полез! — Старик уже не ругался, он разводил руками, качал головой, и плевал себе на черные пальцы. Потом вырвал клок травы, стал вытирать руку. Глянул на Витю:
— Ты не Ивана ли Дмитриевича сын?
— Д-да...
— А, ну как жа! Известный человек, да. Хороший человек! Помог мне однажды вора-то поймать. Ведь ухитрился, ты погляди, целый кирпич выискивать и на дачу себе потихоньку возить...
Старик остановился, снова оглядел Витю с головы до ног и сказал уже совсем другим, не строгим, голосом:
— Ну, чего стоишь? Беги домой, что ли. Куды такой чумазой? Вот папка-то задаст, поди!..
* * *
Но Витя тогда не сразу пошел домой. Он сходил на заросший тиной пруд, который к концу лета почти пересыхал, и попытался умыться. Сажа не смывалась, только размазывалась еще больше. За этим занятием его и застали мальчишки, которые пришли на пруд ловить циклопов, дафний и прочую мелочь, — аквариумных рыбок кормить. Эти мальчишки и повели Витю домой, рассказывая по пути всем и каждому, какой подвиг он совершил.
Дома Вите, конечно, попало. Но не так, чтобы сильно. Мать ворчала, что надо греть два титана, и только стирать среди недели ей и не хватало, да и мыла не напасешься. А папа вечером, придя с работы, покачал головой, и сказал:
— Драть тебя надо! Ремнем!
— Так ведь некому! — тут же отозвалась из кухни мама.
Папа махнул на маму рукой, а Вите тихонько шепнул:
— Герой с дырой... Иди уж.
* * *
И вот теперь ребята с соседского — в обычное время враждебного — двора эту трубу вспомнили. 'В обычное время' — это когда не шла война с Тэнтеком. В такие мирные дни дворы пятиэтажек начинали тихо воевать друг с другом, но не сильно, не до драк. А вот когда случалась война, то на Тэнтек выходили все пятиэтажки, забыв на время старые обиды.
Но сейчас, зимой, да еще в мороз, был полный мир. И всё-таки светилось что-то в круглых глазах румяного, что Вите не очень-то нравилось.
Всё произошло быстро, неожиданно, и как во сне. Витя почти не запомнил, как именно это произошло, и что было после, тоже помнил плохо.
— Если ты такой герой, покажи фокус, — сказал тогда румяный.
— К-к-ка-акой?
— Да простой! — засмеялся румяный. — Видишь вот эту трубу?
Он навалился плечом на железный столбик, поддерживавший бетонный козырек подъезда.
— Н-ну... — неуверенно отозвался Витя.
— Чего 'ну'? Давай, лизни её!
Витя не поверил своим ушам. И от удивления даже выговорил почти без запинки:
— Лизнуть?
— Ага! — прищурился румяный. — Что, слабо?
Он повернулся к своим друзьям:
— Ну, а вы говорили — герой.
— Так ведь трубу пробежал, — шмыгнул носом самый маленький из них.
— Одну пробежал, а другую просто лизнуть боится!
Витя переводил взгляд с безмятежного лица румяного на трубу, на лица стоявших чуть в сторонке мальчишек.
— А на спор лизнешь? — спросил вдруг румяный.
— Н-на с-спор? — переспросил Витя.
Один из мальчишек шевельнулся:
— Слышь, Плохиш! А ну его. У него отец мильтон.
— Ну и чо? Во напугал! А у меня пахан — вор в законе, понял?
Румяный резко повернулся к Вите. Лицо его было злым.
— Что, мильтоновский сынок, испугался, да? Испугался?
И — Витя сам не понял, как это произошло, будто его толкнул кто-то, — вдруг шагнул к трубе и лизнул её...
Лизнуть он, конечно, не сумел. Он стоял, уперевшись носом в трубу и выпучив глаза, потому что язык намертво прилип к железяке.
— Во даёт! — удивился румяный. — А я думал: слабо... Вяжем коцы, фраера!
И они внезапно исчезли. А Витя стоял, и с ужасом начинал понимать, что случилось нечто страшное и непоправимое. Скосив один глаз, он увидел, как к нему, переваливаясь, подошел один из Староверкиных. Он был ниже Вити почти на две головы, но вел себя по-взрослому.
— Плилип, да? — сказал он. — Ну и дулак.
Обошел вокруг Вити и снова сказал:
— Ну дула-ак...
Появился второй Староверкин, волоча за собой разбитый в мочало кусок лыжины.
— Исо один плилип! — радостно завопил он.
— Молчи, — оборвал его брат, повернулся к Вите:
— Сто, так и будис стоять? Тут это, голячая вода нузна... А только я не могу — папка пьяный, без станов оставит. Ты луцсе отолвись, и беги.
И Витя 'оторвался'. Он взвизгнул и упал спиной в сугроб, ослепнув от жгучей боли.
Как он добежал до дома, боясь разжать рот, который, казалось, был полон крови, как его встретил папа, который, к счастью, пришел домой на обед, — всего этого Витя не помнил. Воспоминания начались уже в ванной, где он стоял, держась руками за раковину и подставляя язык под струю холодной воды.
