Ицхак Орен - Лик за око, или ничто за нечто

— А тебе сколько лет? — спросила она.

— Восемнадцать.

— Мне понравилась эта идея, — сказала она, — насчет дочери. Как тебя зовут?

Не знаю, почему я не пожелал открыть ей своего имени. Но при этом, как ни в чем не бывало, поинтересовался ее.

— Ривка Штольцман, — охотно откликнулась она и поинтересовалась: — Куда это запропастилась луна? — А потом без малейшего смущения предложила: — Знаешь, мы можем совокупиться…

Мы совокупились, и я задремал. Очнувшись от забытья, я не нашел рядом Ривки Штольцман. Вообще нигде никогда не нашел нечаянно обретенной и тут же утраченной Ривки Штольцман…

И вот теперь, по прошествии шестидесяти двух лет, я получил письмо. Над бездной тьмы витали бушующие сияния. Вот что писала Ривка:

«Шестьдесят два года нога моя не касалась Земли Израиля. Ровно через месяц после того, как мы встретились, я вылетела в Америку. Когда началась война, я вступила в американскую армию и затем в течение десяти лет прослужила в ней в чине офицера. Остальную часть своей жизни я посвятила идее космической революции. Ты помнишь? „Жена родит, и муж родит“. Первая женщина, рожденная мужчиной, будет богиней. Вернее, богом. Произойдет это в Иерусалиме возле Западной стены. Пойми: если муж родит возле Западной стены, это будет означать космический переворот. Решительно все изменится. Исчезнут прежние небеса, и пути небесные сместятся. „Наличие“ и „отсутствие“ поменяются местами. Да и нет, начало и конец, попытка и свершение, конечность и бесконечность — все известные нам понятия потеряют смысл и будут отброшены.

Прожив на свете восемьдесят восемь лет, я успела познать и изучить все, что может охватить человеческий разум: естественные науки и философию, искусство и религию, материю и дух, жизнь и смерть. И наконец я явилась сюда, в Иерусалим, чтобы совершить эту революцию — добиться окончательного преображения сущего и небытия. Ступив на площадь возле Западной стены, неузнаваемо расширившуюся с тех пор, как я посетила ее впервые, я вспомнила, что в начале еврейской Каббалы Бог назван Бесконечным, пребывающим и в том, что есть, и в том, чего нет. Но мы с тобой — ты и я — воплотим мою мечту. Небытие и бесконечность поменяются местами. Несуществующее будет пребывать в бесконечности. Ты спросишь: а что же станется с тем, что есть?

Несуществующее — это великое „нет“ — страшит человека. Теперь позволь сообщить тебе, что дитя, зачатое нами в ту ночь, спустя два с половиной месяца покинуло мое чрево. Кстати, я недавно прочла в какой-то газете, что Государство Израиль удалось создать лишь после того, как все отпрыски Теодора Зеэва Герцля исчезли с лица земли — погибли. Нет ребенка, нет продолжения… В 356 году до христианской эры некий юноша спалил великолепный храм Артемиды Эфесской, чтобы таким образом сохранить себя в веках. Власти запретили произносить его имя и постарались стереть всякую память о нем. Я не сожгла пока что никакого храма и, тем не менее, прошу тебя не сообщать никому моего имени. Между прочим, имя того юноши обнародовала, вопреки всем запретам, его возлюбленная — он звался Герострат. Ты, конечно, знаешь об этом…

Не сердись, пожалуйста, на меня за мое неожиданное возникновение во время твоего чествования и ответь мне на письмо».

Сохранить в тайне имя Ривки Штольцман не составило бы для меня ни малейшего труда, но ответить на ее письмо не представлялось возможным. На конверте не значилось обратного адреса, и все мои попытки узнать его не увенчались успехом. Однако два года спустя я получил вдруг приглашение из некоего дома престарелых почтить своим присутствием девяностолетний юбилей Ривки Манга. Не нужно было обладать особой прозорливостью, чтобы догадаться, что Ривка Манга и есть моя Ривка Штольцман.

В назначенный день я явился в дом престарелых раньше указанного часа. В ухоженном садике расположились трое стариков и пять стариц — частично в шезлонгах, частично в инвалидных креслах. На площадке в центре садика был накрыт стол, ломившийся от праздничных угощений. Гости еще не прибыли. Старики и старушки подремывали в своих креслах. Состояние моих глаз не позволяло мне разглядеть их лица иначе, чем приблизившись к ним вплотную. Я решился на эту попытку. В одном из кресел восседала горделивая, прекрасно одетая старуха, державшаяся для своего возраста исключительно прямо. Взоры ее были устремлены ввысь, в небо. Однако лицо ее ничем не напоминало то, что я знал шестьдесят четыре года назад. Мое более чем пристальное внимание не заставило ее вздрогнуть или пошевелиться. Я неотрывно смотрел в ее глаза, и к моему удивлению, она вдруг улыбнулась. Лицо ее было прекрасно. Я коснулся губами ее лба. И тут из груди ее вырвался вопль — весьма похожий на тот, что я уже слышал два года назад на церемонии моего премирования. Я отпрянул, и она умолкла. Немедленно явились две сестры милосердия и попытались приподнять ее в кресле. Кресло слегка откатилось и развернулось так, что теперь я мог видеть только затылок старухи. Сестры поспешно расстегивали на ней одежду. Она не сопротивлялась. Я обогнул кресло, чтобы еще раз взглянуть ей в глаза. Она сидела передо мной почти нагая и нашла в себе силы повернуться ко мне спиной. Я увидел ее шею — да, это была та самая, неестественно длинная шея. Один из стариков рассмеялся.

— Чему вы смеетесь? — спросил я.

— Ха-ха-ха! — клокотал и кудахтал он. — Око за око! Ха-ха-ха!

— Нет, не око за око, — произнес я твердо. — Лик за око! Великое ничто — за малое, ничтожное нечто…

И вдруг подумал, что новой книги анекдотов мне уже не составить.

1

Примечание для не знающих иврита: Ицхак — «Тот, что рассмеется».