Владимир Орешкин - Из яйца
Мы остаемся в коридоре… Тишина. Некий перебор тишины, до такой степени, когда ее начинаешь замечать. На стене большие черно-белые фотографии. Среди них Мать в балетной пачке. Она молода и хороша собой. Но трудно обратить внимание на лицо. Бросается в глаза красота фигуры, ноги, грудь в предельно открытом декольте. Она там загримирована для какой-то роли. В ней — красота фотомодели.
Рука Алексея, лежащая на ровной поверхности зеркала-стола. Это туманное зеркало, оно топит его пальцы в себе. Кисть двигается вперед. И, о чудо! — кажется, будто пальцы осторожно приподнимают зеркальную поверхность, размягчают ее, входят в ее туманный слой… Кажется, на грани видения, что это удается, что происходит сверхъестественное — пальцы погружаются в зеркало.
Старуха прихорашивается перед трюмо Матери. На ней новое черное платье, она примеривает траурную шляпку, с черным бумажным цветком.
Прихорашиваясь, бодро напевает похоронный марш. Отрывает от газеты кусок с некрологом.
Достает из хозяйственной поношенной сумки траурную повязку, примеривает, любуется собой, — потом снимает, заботливо разглаживает ее и снова прячет в сумке.
— Раз-два три, раз-два три… Раз-два три, раз-два три…
Рояль отбивает звуки, дети совершают одни и те же движения: вскидывают ногу, держась рукой за перекладину.
Мать поворачивается к ним корпусом, одной рукой нажимая на клавиши.
— Молодцы, молодцы.
Она сурова и требовательна.
— Раз-два три, раз-два три…
Похороны. Вход на кладбище… Печальные, озабоченные ритуалом люди. Среди них Старуха. Печальнее всех… Достает из кармана обрывок газеты. На нем в черной рамке некролог.
Читает, далеко отставив от руки, снова прячет. Подходит к женщине в черной накидке.
— Вот, пришла проводить Федора Матвеича в последний путь… Успела… Так торопилась.
— Спасибо вам, добрая женщина.
— Какой же ему шел год, горемычному?.. Что-то совсем запамятовала.
— Шестьдесят восьмой, — говорит женщина и начинает плакать.
Лицо Старухи зажигается торжеством, она пытается поддержать слабеющую женщину, но сама смотрит на гроб. Надменность победителя появляется в ее глазах.
Коридор заканчивается входной дверью. То появляются, то исчезают слабеющие звуки пианино. Любое напряжение мысли делает их неслышными.
Алексей стоит у двери. Он одет для улицы. В руках складной зонтик. На голове американская кепи с длинным козырьком.
Он не видит себя, смотрит через дверь, пытаясь угадать: что там?.. Он полон надежды, но страх, предощущение его не дают открыть запоры… Замочное колесо светится доступностью. Что значат несколько движений? Но как решиться на них?.. Это фобия дает знать о себе, не пуская его за порог квартиры. Он сражается с ней, хочет одержать победу, — сейчас между ними — бой.
Пальцы трогают холод блестящего железа. Какое оно на ощупь? Какой смысл заключен в нем? Что значит этот смысл для него? Придаст ли смысл этот сил?
Под пальцами колесо замка медленно трогается, запор ползет, ползет. Еще давление на колесо. Щелк… Путь открыт.
Страшно.
Нельзя медлить, нельзя предаваться сомнениям. Если хочешь чего-то достичь — вперед.
В Алексее — решимость и страх… Он собирает силы, все мужество, тянет на себя ручку двери — та открывается, — делает шаг вперед.
Сверху на него льется вода. Это дети подвесили над дверью ведро.
Вода льется, выливается — вся на него. Алексей стоит на лестничной площадке и дрожит. Какой-то озноб нападает на него. Здесь — чужой дух. ФОБИЯ.
Мокрое лицо, вода сверкает на лице каплями. В глазах — страх. Ужас. Перед миром, на пороге которого он оказался. И не понятно, то ли вода на его лице, то ли слезы.
— Привет. Ты что, душ принимаешь?
Виктор поднимается по лестнице. Он уже все понял, насчет ведра.
— Детишки балуются?.. Выдери их за это. Я разрешаю. А им — полезно.
Алексей отступает за порог. В квартиру.
Виктор достает из сумки и выкладывает на стол: бутылку шампанского, коробку конфет и пистолет. Отходит в сторону и смотрит.
— Красиво, правда?.. Мамаша тебя не прибьет за разврат?.. Хотя за те бабки, что я ей плачу…
Он смотрит на Алексея, ловя в его лице отражение впечатления от совершенства, которое он создал на столе. Тот, на самом деле, смотрит на все это.
— Не понимаю… Их ничто не связывает.
— Ты со своей интересной болезнью многого не понимаешь… Красиво, поверь мне… Паша не шалит?
— Не знаю… Я все хотел спросить: где его мать? Если ты захочешь ответить.
Виктор поворачивается к нему и, после небольшой паузы, серьезно отвечает:
— Погибла в перестрелке… Умерла среди полноты жизни. Э-э-эх!.. В красивой рубашоночке, молоденький такой!.. Да что ты понимаешь в этом, — у тебя холодная кровь.
Виктор говорит эти слова необидно, просто констатируя факт — на него невозможно обидеться. Да Алексей и не умеет обижаться.
— Она была симпатичная?
Виктор сообщает ему, как тайну, немного понизив голос:
— У меня все бабы Нифертити. Как эти конфетки. Одна другой лучше… Давай, дернем. За упокой их душ.
Он прячет пистолет в карман, — не разворачивая фольги, срезает ножом пробку у бутылки и наливает в чайные чашки.
— Хочешь пропишу лекарство, у тебя мигом пройдут все болячки?.. Тебе нужно убить кого-нибудь из них, из тех, кого ты боишься.
— Из кого?
— Из людей, кого же еще… Но ты не сможешь, к сожалению…
Виктор смотрит на Алексея оценивающе и с сомнением.
— Ты не можешь ненавидеть. А без этого нельзя… Без этого безнравственно. Понимаешь? Этот философский термин?
Он ставит чашку на стол, тянется к Алексею и тихонько бьет его по щеке. Как мамаша-львица трогает своих детей… ударил по одной, подождал секунду, так же беззлобно ударил по второй.
— Что, не нравиться?.. Что губки надул?.. Ты двинь меня, не бойся. Я не отвечу.
Алексей сидит, напрягшись.
Какой-то неуловимый азарт касается Виктора. Он и понимает, что это игра, и в то же время что-то жесткое просыпается в нем, что-то от наслаждения насильника.
— Ударишь меня, тогда отстану, — говорит он. — Теперь саечку!
Он щелкает пальцами по подбородку Алексея и снова выжидает:
— Ну, — говорит он и весело, и как-то зло, — не проняло?! Тогда еще саечку.
Алексей все это принимает молча. Но что-то все больше костенеет в нем, все больше он становится не здесь.
Виктор сильно бьет Алексея по щеке, так что получается звук, а голова дергается.
И внезапно трезвеет.
Кулаки разжимаются, весь он мгновенно расслабляется.
— Я же говорил, — бросает он Алексею, словно опомнившись. — Было бы здорово, Алешка, всадить пару очередей в эту толпу, безмозглую серость. В этих животных… Хрю-хрю-хрю, — пытается он развеселить Алексея, обнимает его за плечи и прижимает к себе: — Ну что молчишь, обиделся на меня, дурака?! Брось!.. Давай лучше по второй!
— Ты не тронул меня, — говорит Алексей. — Когда ты меня бил, я был не здесь… Мне кажется, меня невозможно ударить.
— Вот и отлично, — соглашается Виктор, наливая полные чашки. — Мне Пашку нужно повидать, а то он совсем отца забудет… Не дуйся, давай за наше общее дело.
И передавая чашку Алексею, начинает напевать:
— Вихри враждебные веют над нами… Темные силы нас злобно гнетут. — складно так. — В бой роковой мы вступили с врагами… нас еще судьбы безвестные ждут…
Балетный класс. За роялем на стене ученическая доска. На крышке рояля испачканная мелом перчатка и мел. Дети закончили занятия, Паша и Алина рядом,
незаметно толкают друг друга и не сводят глаз с Матери.
— Запишите домашнее задание, — строго говорит Мать.
Она встает, берет перчатку и начинает надевать ее. Надевает и смотрит на нее недоуменно. Из перчатки по пальцам текут красные чернила.
Капли падают на пол.
Тонкие губы становятся еще тоньше. Глаза прищуриваются.
— Кто это сделал? — поворачивается он к детям.
Для Паши и Алины это игра. Они, как и остальные дети, смотрят недоуменно на Мать. Пауза.
— Я еще раз спрашиваю, — тихо и внешне спокойно спрашивает Мать, — кто это сделал?
Все молчат.
— Теперь выслушайте меня внимательно. Что я вам скажу…. Мне поручили создать из вас людей. Платят… И я создам, будьте уверены — чего бы мне это ни стоило.
Открывается дверь и показывается Виктор. В одной руке у него коробка конфет, в другой коробка с детской игрушкой, перевязанная шпагатом. На лице — радушнейшая из улыбок.
— Разрешите ворваться?
Мать поворачивается к нему и медленно прячет руку с перчаткой за спину.
Паша с коробкой и Алина. Виктор хлопает по плечу сына.
— Доволен, герой?.. Как у него с танцами? /Это Матери/.
