Андрей Бычков - Черный доктор
«А я не буду работать?» – спросила Настенька, когда он, не выдержав, думая о ней, и только о ней – может быть, тогда ты прочел в ее глазах совсем не то… не только то? – мучаясь и не желая больше мучиться, решаясь раз навсегда, потому что как же иначе, нет никакой жизни без нее, потому что все теперь только она, и дерево, и дом, и та маленькая лавочка, и собака, и даже стекло в автобусе, и те карпы, тогда, те умирающие на прилавке магазина карпы, и продавщица, грубо бросившая одного из них на весы и засмеявшаяся: «Убила!» Потому что все теперь только она, Настя, даже если она и не… думая о ней и только о ней, не выдержав, сказать на тихом озере, выходи за меня замуж, лодки и машущий веслами повар в белом колпаке, и желтая ртуть солнца, колышущаяся на поверхности воды, через которую плывут, подымая и опуская весла, красавцы мужчины, и в каждой лодке женщины на корме, в разноцветных шляпках, с грустью смотрят они на удаляющийся берег, великий кадр великого фильма, разноцветные шляпки, обворожительные улыбки мужчин, весла и круги, остающиеся от весел, с засасывающими воронками. «А я не буду работать?..» Он ответил: «Не знаю». «Я хотела бы, как мама, стать знаменитой актрисой». Потом, в ресторане, разменяв последние пятьдесят долларов, смотрел, как она, Настя, жадно ест, хихикая на него, что он отказался. «Я сыт», – спокойно сказал он, не евший с утра, и заказал себе дорогого вина, не думая, у кого будет занимать в следующий раз, глядя, как она ест там, за стеклом, которое он разобьет, все равно разобьет, чтобы она узнала это, как это знают другие, другие женщины, как за это они готовы плакать и унижаться перед ним, такие смешные, такие глупые, такие странные, потому что зимой озеро замерзает, чтобы был лед, в котором отразится звезда… Чего он хотел? «Где оно, мое дело?» Он и сам не знал, переходя от одного мига жизни к другому. Чтобы вдруг однажды замереть, остановиться, застыть в кристаллической ясности?
«Пластырь», – он протянул руку к ее сумочке и раскрыл. Эльвира Ивановна в летнем платье на художественной фотографии улыбалась поднимающимся лучам славы, солнца восход. «Дорогой кочегар Алексей, мы не равны, но наш корабль с каютой, где спит моя Настенька…» Он вспомнил, как однажды она продекламировала это как бы в шутку. Как бы…
Настенька, которая падала во все углы, напившись однажды у него на кухне, приехав из студии с поклонником, рассказывая весь вечер им обоим как знаменита ее мать. «Выгони его», – вдруг ни с того ни с сего сказала она про поклонника в четвертом часу ночи. Это было отвратительно нелепо, жестоко. «У меня же нет денег даже на такси!» – кричал тот, пока Алексей пьяно отдирал его пальцы, пытавшиеся зацепиться за дверной косяк. Потом, когда они остались вдвоем в его слабо освещенной комнате, она, порочно отводя взгляд, стала требовать, чтобы он ее раздел, и он покорно молча раздел, удивляясь хрупкости и белизне ее тела, тонко дрожащего, как лист, черный доктор, который так и не сделал ей хорошо, она заплакала в постели и закачала головой, рассыпая волосы по подушке, свои душистые каштановые волосы. «Не то, не то, не то… – плакала она. – Опять не то…» Утром виновато и молча пили чай. Глядя на ее стыд, на ее виновато опущенные ресницы, на эту печаль ресниц, он дерзко подумал: «А кто же еще, если не я?» «У меня что-то не так», – прервала она молчание. «У тебя все так», – сказал он. «Я не испытываю». «Я знаю». «Врач сказал, что проблема в другом, что, быть может, я слишком затягиваю увертюру, слишком много говорю, слишком много рассказываю». Поражаясь этой ее откровенности, до середины ночи думая, что она просто блядь, а сейчас… Этот ее трепет, эта ее боль. Любовь, кто знает, что это такое и как она начинается? Еще вчера, за столом, открывая шампанское, он льстиво называл ее египетской царицей, и да, хотел, но ведь не больше, чем как каждую красивую женщину, но ведь не больше же, чем просто хотел. Она сидела напротив, рассказывая про свою мать и про роль Панночки, которая принесла ее матери славу…
Кольцо, он понял, что смотрит через кольцо, и отложил фотографию. «Дон Гуан, приезжай жениться!»
Северная звезда блестела через стекло на южной стороне ночи. «Уже двенадцать часов и через час закроют метро, а завтра свадьба».
Настя и Эльвира Ивановна сидели в другой комнате другого далекого дома и ждали. Пирог с вязигой, лежащий на тахте, и недорезанная рыба, шуршащие в разворачивающемся целлофане цветы, желтый месяц в окошке.
– Ты отпивала из его бокала? – спросила Эльвира Ивановна.
– Я отпивала из его бокала.
Они засмеялись, довольные тем, что он сейчас войдет и что все будет хорошо, как сад, который вечером поливают на даче, когда кончается жаркий день и отдыхаешь, глядя, как падает просто так влага на листья, как отрываются капли и как скользят.
– Мама.
– Что?
– Я его как-то не очень люблю.
– Ну и что? Для брака важно не это.
– В общем-то, это твой выбор.
– Да, это я привязала его к тебе, иначе бы он тебя бросил. Но ты бы знала, чего мне стоила эта манипуляция!
– Мама, зачем ты про это говоришь?
– Потому что.
Цветы, которые настороженно слушают, разворачиваясь и разворачиваясь в целлофане, и вода, стоящая рядом в хрустальной вазе.
– Потому что ты тоже должна узнать, – усмехнулась Эльвира Ивановна. – И ты это узнаешь. С ним, с ним наверняка.
– Да, мама… – покорно сказала Настя.
Это – для чего спят другие и для чего не спят.
Палец саднил, и Панночка стала сосать, думая про свои вислые груди, когда они еще были упругими и когда были тугими соски… Губы любовников и поцелуи, которые слаще славы, да, слаще славы. Эльвира вздохнула, план завершался, жених для Насти был найден, был пойман. «Он славный, этот Алексей, – усмехнулась Эльвира. – Он знает, что такое женщина, и он способен на восхищение». Она подошла к стене и провела по ней пальцами, один из которых был с надорванным ногтем, подражая движению Панночки, которая стояла на сцене в жарких сияющих лучах рампы, фата, фата, фата, белая полупрозрачная, через которую снова ебли, все, все ебли, весь зависший от восторга зал с задранными пятками, и адмиралы, и цари, и все, все телезрители, всего мира, всего земного шара, ее, старую, дряблую Эльвиру, вечно юную обнаженную, в одной лишь фате Эльвиру, не Эльвиру, а, а… Алексей, вы любите театр? Я вас научу, милый, милый Калибан, я вас научу, я так, так безумно люблю театр, смотрите, как кружится Панночка и как она заглядывает вам в глаза, Алексей, приходите к нам чаще, чаще, чаще…
Он бросил кольцо, и кольцо покатилось и стало кружиться, звеня, купленное на деньги приза, как и тогда, когда крупье строго посмотрел на него из-под бровей и когда были уже сделаны ставки и он успел все же поставить одновременно со словами крупье, слава богу, чуть раньше, вращение колеса жизни и неизбежность его выигрыша, сон, приснившийся накануне про возвращающегося орла, Панночка, не гони… Эльвира была на фотографии в летнем светлом платье, эта ее большая с большой косой голова, «о, эти миндалевидные очи!» – как часто повторяли, вздыхая, стареющие актеры, и эти ноги, эти мучительные, классные ноги, не стареющие никогда, дразнящие своей наготой и этой случайной полураздвинутостью.
– Блядь! – Он бросил фотографию, вспоминая, как зашел с отцом поссать в какую-то подворотню и рассказывал ему, как он расплачивался за их такси, и Настенька пеняла ему за то, что у него не было мелких денег и ему пришлось подниматься на второй этаж, оставив их дожидаться в машине, кукушечки, дожидаться, пока он не разменяет купюру опять (в который раз?) занятую в последний раз, чтобы расплатиться с шофером, чтобы поднять потом на второй этаж ее и ее мать, Эльвиру, и ждать, как швейцар, пока Эльвира напьется вина, чтобы увезти ее обратно, потому что Настя не сможет увезти назад свою мать, потому что Настя уйдет на репетицию с каким-то нужным им обеим театральным немцем. «И ты еще хотел на ней жениться? – усмехнулся отец, застегивая ширинку. – Ты просто мудак. Да вот, что я тебе скажу, ты просто мудак».
– А как ты это сделала, мама?
– Это… это можно по-разному.
– А ты, а ты?
– Я взяла иголку и нить… Важны не объекты, а состояние…
– И?
– И…
Он поднялся и поднял с пола эту фотографию. И миндалевидные глаза смотрели с усмешкой. «Мы не равны, наш дорогой кочегар». Дело, которого ты хотел, быть может, вот сейчас оно начинается? Он посмотрел в окно и над лесом увидел звезду, яркую Полярную звезду…
Чего же хочет твой жестокий Бог?
Белый нож для разрезания страниц – когда замерзает озеро и озеро остается – было написано в книге, этот белый и чистый нож… Алексей взял, помедлив, и… пронзил фотографию. Через полупрозрачное платье. Между ног, между ног.
