Марина Золотаревская - Рассказы

«Ты закончила?» и зловеще сулила: «Надеюсь, в школе тебе будет не до беллетристики». Беллетристикой она, сама читавшая только газеты, именовала все на свете книги, включая детские, и если уж соглашалась почитать Кате хоть про Айболита, то прибавляла к каждому слову: «Какая глупость!»

Бывшая учительница, она ушла на пенсию на полгода раньше положенного и «потеряла в деньгах», чтобы заняться внучкой, о чём той напоминали каждый день. К бабушке и сейчас иногда приходили старшеклассницы, и она рассказывала им, что есть какая-то Кися Зота[2]. Внучка же никогда не слышала от неё ни одной сказки, ни одной истории. Бабушкин рот, вечно сжатый в узелок, обычно приоткрывался только, чтобы выпустить: «Ты должна осознать свою вину», «У тебя всегда беспорядок», «Научись себя вести». Катя, когда была поменьше, не понимала, как это можно вести себя — за ручку, что ли? — и со смехом пыталась взять за ручку свою тень на стенке, демонстрируя, что вести себя не получится.

…Катя не стала рассказывать бабушке, что стояла в углу, — разве можно что-то объяснить взрослым? — а на вопрос: «Так чем вы сегодня занимались?» ответила:

«Стихи учили. Мишка, мишка, как не стыдно».

Бабушкиного терпения хватило только на четыре строки.

— Кто это написал? Катя с ходу выдумала:

— Поэт Комарицкий!

Бабушка собрала рот в узелок и наконец процедила:

— Не знаю такого.

На следующий день Катя, как было велено, взяла с собой в садик куклу: утренник именовался День Любимой Игрушки. Вообще-то она любила играть не с куклами, а с канцелярскими принадлежностями, и не в дочки-матери, а, например, в побег из крепости. Или в Порядок и Беспорядок.

Вокруг Господина Беспорядка, — его изображал расписанный под хохлому деревянный стакан для карандашей, — группировались все, кто не соглашался спать, когда не хочется, и стоять в углу, и вообще вести себя за ручку. Против них были тихонькие и примерные послушки-многокушки, ябеды-доносчицы.

Прекрасный в своих чёрно-ало-золотых доспехах, Беспорядок был вроде как злодей, однако в конце игры почему-то оказывался хорошим. Но не могла же Катя принести его в садик!

…Первое, что услышала она, переступив порог, было:

— Что делать?! Стеклова не пришла, заболела! Воспитательницы метались как ошпаренные.

До Кати донеслось понятное любому детсадовскому ребёнку слово «комиссия». С куклой в руках она, не задумываясь, шагнула вперёд.

— Я могу прочесть про мишку.

— Ты?! А ну пошли! Да положи ты свою дурацкую куклу!

Больно схватив за руку, Катю потащили к заведующей.

— Надежда Михайловна! Надежда Михайловна! Вот, Рувинская может прочесть вместо Танечки!

— Читай! — приказала заведующая.

Катя послушалась. Она добралась до конца, не запнувшись.

— Откуда ты знаешь эти стихи? — спросила заведующая почти с подозрением.

Катя хотела посмотреть ей в глаза, но видела перед собой только широкий живот.

— Вчера выучила. Когда в углу стояла. Ответа не последовало, и она ещё добавила:

— Только я не знаю, кто это написал.

— Саша Чёрный, — машинально ответила заведующая, и вдруг отчего-то спохватилась. — Этого говорить не надо!

Оказывается, поэта зовут как мальчика. Но почему этого не надо говорить? Однако раздумывать было некогда. Кате наспех подтянули колготки, одёрнули платье, сунули в руки чужого жёлтого медведя, велели улыбаться гостям и повели её в зал.

…Ей хлопали, но не так, как Танечке, с которой увесистая Катя не шла ни в какое сравнение, и за спасение утренника никто не сказал ей спасибо. Но она всё равно была счастлива, уверенная, что они теперь поняли: Катя, если надо, может запомнить любые стихи. Может быть, они думают, что для этого её надо поставить в угол? Пускай ставят. Пускай себе Танечка Стеклова выступает первая. А потом она, Катя. А вдруг ей разрешат прочесть то, что она сама захочет? Про золотую медведицу, про вересковый мёд?

Она ждала этого перед Новым Годом.

Потом — перед Женским днём.

Потом — перед Первомаем.

И — последняя надежда — перед прощальным утренником.

Но выступать перед гостями по-прежнему поручали изящной Танечке, а крупную Катю сажали в задний ряд, чтобы не мешала на неё смотреть.

…Пятнадцать лет спустя Катя вышла замуж за Сашу. Иногда он просит её почитать что-нибудь наизусть.

Игнатьевна, тощая маленькая старушка, работала в Олиной школе уборщицей. Ела она в школьной столовой и всегда ходила в платке, чёрном халате под названием спецовка и высоких резиновых сапогах. Учителей полагалось называть по имени и отчеству, другую уборщицу — тётя Ира, а её — почему-то Игнатьевна. Первоклассница Оля находила это очень невежливым. Что-что, а вежливость в Олю вколотили накрепко. В школе она здоровалась со всеми встречавшимися ей взрослыми и однажды, спускаясь по лестнице, поздоровалась со стоявшей в дверях второго этажа Игнатьевной.

В ответ Игнатьевна закричала — то ли на Олю, то ли на кого-то в глубине этажа — закричала, точно залаяла. Оля знала, что думать так очень плохо, но ей всё равно казалось, что Игнатьевна кричит «ав, ав, ав», как маленькая, злющая жалкая собачонка.

Как-то после уроков учительница послала Олю принести веник из кладовки под лестницей, куда прежде та ни разу не входила. Оля сунулась в кладовку и перепугалась. Среди лопат, мётел, швабр и прочего стояла железная кровать, а на ней лежала Игнатьевна. Спала. Девочка схватила ближайший веник и убежала.

Она поделилась увиденным с Викой. Подружка из Вики была так себе. Правда, она рассказывала удивительные истории, которые нельзя было нигде прочитать, но нередко ни с того, ни с сего щипалась или обзывалась. А ущипнёшь её в ответ или скажешь: «Кто первый обзывается, тот так и называется!», — так она надуется и перестаёт с тобой разговаривать. Но родители всегда шпыняли Олю за то, что она ни с кем не дружит, а значит, плохая. Приходилось терпеть Вику с её щипками и обзываниями.

Услышав, что Игнатьевна спит в кладовке, Вика спросила:

— А знаешь, почему она так живёт?

— Как живёт?

— Бедно-пребедно. Ест в столовке. И спит в школе. И одежды себе совсем не покупает. Она деньги копит, хочет собрать тысячу рублей, чтобы от своих родителей откупиться.

— Какие у неё родители? Она же старая!

— А родители ещё старее.

— А как это — откупиться?

— Придёт к ним и скажет: «Вот, заберите обратно тысячу рублей, которые потратили на моё воспитание, и прощайте навсегда!» И больше к ним не придёт. И письма не пришлёт. И по телефону не позвонит.

— Они её обижали? — догадалась Оля?

— Ещё как! Вот она и хочет откупиться. Только никому не говори, это тайна, поняла?

Оля и без того знала, что услышанное от Вики лучше не повторять дома. Но она задумалась. У неё были свои деньги — двадцать копеек, найденные на улице и хранившиеся в коробке из-под спичек. В тот же вечер она подошла к укрывшемуся за газетой отцу.

— Папочка, — позвала она, как велено, хотя и через силу. — Папочка, по сколько раз надо двадцать копеек, чтобы получилась тысяча рублей?

Отец ничего не ответил Оле. Он только окликнул из-за газеты жену:

— Зоя, иди сюда! Похоже, эта дура схватила двойку и не хочет сознаваться!

Две истории из одного подъезда

Дом построили задолго до революции, а перестроили перед самой войной. Вход в него когда-то закрывала снизу доверху узорная решётка с дверцами; часть её ещё держалась под высоким сводчатым потолком. Из гулкого подъезда, глубокого, точно драконово горло, на второй этаж вела старинная лестница с широкими каменными перилами и выпуклыми балясинами, похожими на короткие крепкие ноги, а на входных дверях нижних квартир сохранились ручки в виде львиных голов. Третий этаж и два верхних лестничных марша, пристроенные позднее, выглядели обыкновенно.

Десятилетний Гриша с третьего этажа очень любил подъезд. Здесь хорошо думалось о том, как люди жили раньше. В дореволюционный период: сами слова переваливались, будто кареты на тряской мостовой. Интересно, например, где в этом доме помещались когда-то слуги? Должно быть, за узкой, теперь навсегда запертой дверью у лестницы. Какая же там была теснотища — ведь слуг было много! А барин жил один на два этажа. Вот и случилась революция.

Подъезд разрешал не только думать. Ещё можно было улечься животом поперёк широких перил и съехать вниз. Когда мальчик возвращался из школы, он обычно прокатывался подобным образом три-четыре раза, пока однажды не попытался сесть на перила верхом, как в книжках. Но он не был ловким хулиганом из книжки, он был низеньким и толстым Гришей Блюминым по прозвищу Блюмблюмчик и поэтому тут же потерял равновесие, свалился в лестничный пролёт и грохнулся на площадку с немалой высоты, да так сильно, что не сразу смог встать. Наконец всё-таки поднялся, дотащился до лестничного окна и долго отсиживался на просторном подоконнике, прежде чем вскарабкаться на свой третий этаж.